Казанцев не стал торопиться с делом Абая, думая собрать как можно больше материалов, все досконально подготовить. Исходя из этих соображений, он даже не принял Абая лично, а лишь велел одному из своих пожилых, опытных помощников выслушать его ответы и записать их. Беседа была короткой: у Абая должно было остаться впечатление, что все обвинения против него ограничиваются вопросом черных поборов, по поводу которого его и вызвали в уезд. Если когда-нибудь придется подвергнуть Абая большому наказанию, то эта карта может оказаться козырной в руках уездного главы перед вышестоящим начальством.

Все это было так хитроумно сделано, что Абай, возвратившись с первого допроса, даже не заметил всей тяжести сгущавшихся над ним черных туч...

Все эти события, связанные с возней вокруг деяний Оспана, так и не позволили ни самому Абаю, ни родным-близким заговорить с Абишем о его женитьбе. Магаш, Какитай и Дильда, а также Утегелды, недавно приезжавший в аул Абая, знали только одно - слова, которые Абиш произнес перед Дарменом в пещере Коныр-аулие. Эти слова, так и не получившие окончательного истолкования, дошли и до слуха Магрипы. Ей оставалось только ждать, смиренно храня молчание, и часто повторять про себя эти милые сердцу, сокровенные слова Абиша, переданные ей: «Если бы я хотел жениться, то кроме Магрипы никого бы и не желал на этом свете!»

Ивновь на летние каникулы Абиш приехал в родные края.

Но на этот раз по приезде он застал совершенно другой настрой жизни, чем прежде. Никогда раньше, с детских ученических лет, возвращаясь в родительский аул, он не видел своих близких, родных людей с такими сумрачными лицами. Тому причин было много.

Джайлау многих тобыктинских аулов в это лето расположилось не за перевалами Чингиза, а у подножий хребтов, на просторных пастбищах урочища Ералы. Здесь не было сочной зелени горных лугов, гремящих потоков чистых речек меж скал, - глазам Абиша предстали желтые, вытоптанные скотом долины и холмы, покрытые белесым ковылем и бесцветной травой-типчаком. Абиш прибыл домой в начале июля, в самом разгаре знойного степного лета.

Прошлой зимою умер Оспан, и в аулах Иргизбая держали годовой траур по его смерти. Приехав к отцу, Абиш три дня пробыл рядом с ним, разделяя общую безутешную скорбь. В траурной скорби по Оспану пребывали все сородичи в многочисленных аулах тобыктинцев.

Оспан заболел прошлой зимою, находясь в Жидебае, родовом ауле, у своей старшей жены Еркежан. Великан с огромным тучным телом, Оспан в последние годы еще более располнел, и то была уже болезненная полнота. Вскоре он слег, и пока гадали-рядили, что же у него за болезнь, сделался страшный жар, он стал впадать в беспамятство и тяжкий бред. По всей округе разнеслась весть - «Оспан тяжело болен».

Как только эта весть дошла до Абая, он тотчас выехал из Акшокы. На подходе к Жидебаю он увидел скачущего ему навстречу верхового. Это был гонец, с заводной лошадью в поводу, который, остановившись, сообщил Абаю о смерти Оспана. В продолжении пяти дней он не приходил в сознание, метался в бреду, и на шестой день скончался.

К приезду Абиша в отцовский дом, на урочище Ералы, во всех аулах иргизбаев, тесно окружавших аул покойного Оспана, готовились к его годовому асу. Народу прибыло великое множество. Вокруг траурного аула Оспана расположилось около тридцати аулов. Ближайшими были аулы Исхака, Абая, Такежана, Майбасара, Ирсая, Изгутты, муллы Габитхана.

Старшей жене Еркежан полагалось совершать траурные обряды по мужу, находясь под шаныраком Большой юрты, унаследованной от Зере, Кунанбая и Улжан покойным Оспаном, их младшим сыном.

Во второй траурной юрте вела обряды Зейнеп, дочь хаджи Ондирбая, которую Кунанбай сосватал Оспану, когда уезжал на хадж в Мекку вместе с ее отцом. Зейнеп стала известной на всю округу певицей. У нее открылся дар исполнительницы и сочинительницы плачей на похоронах, и ее импровизации, удивительные по силе выразительности, потрясали слушателей и запоминались ими.

Третья жена, токал Торимбала, была намного моложе двух старших жен Оспана, никакими особенными талантами не обладала, а просто была тихой, кроткой, миловидной женщиной. Но она тоже должна была голосить в традиционном плаче по мужу. В трех траурных юртах звучали голоса жен, оплакивающих Оспана, и гости, наполнившие аул скорби, внимательно прислушивались к этим разным голошениям, сравнивали их.

И когда начинал звучать плач в траурном доме Зейнеп, не попавшие туда гости, женщины и дети аула сбегались к ее юрте.

Окружив ее со всех сторон, забравшись на пустые повозки, стоявшие рядом, устроившись на больших вьюках, лежавших неразвязанными возле дома, люди слушали плачи Зейнеп, одобрительно шепчась друг с другом.

Оказалось, что Зейнеп хорошо знает родословную покойного мужа, и это давало ей возможность сообщать своим плачам особенную притягательность для слушателей. Так, люди, особенно из молодых, узнавали многое об отце ее усопшего мужа, ходже Кунанбае, о его мудрости и величии. К скорби о почившем муже добавляла плакальщица и печали о тихом успении великой матери Улжан. Не забывала упомянуть о славных деяниях деда Оскенбая, воздавала хвалу пращуру рода - Иргизбаю. Супруга своего уподобляла этому богатырскому предку, который тоже был огромен, могуч и силен, смел и мужествен. Далекий предок Оспана носил прозвище Туйе-палван, так же люди называли Оспана. Она повествовала в траурном плаче, как в старину, во время состязания казахов с батырами великого Коканда, Иргизбай схватился с их знаменитым палваном и победил его. За что был удостоен награды слитком серебра в виде детской колыбели - бесик жамба.

Аксакалы и карасакалы Иргизбая остались весьма довольны пространными, красивыми плачами Зейнеп. Сказали, что «таких плачей давно мы не слыхивали», и внушали молодежи, чтобы они наизусть заучили все эти плачи. Плакальщица даже на тризне по мужу сумела возвеличить его род. Воздавая хвалу и славу Оскенбаю, Кунанбаю и самому Оспану, она внушала всему роду Иргизбай чувство гордости за себя.

Вслушиваясь в низкий, красивый голос невестки, Абай не переставал скорбеть в душе. Оспан, так неожиданно и так рано покинувший этот мир, заставил его пережить немало самых горестных часов раскаяния. Своими плачами Зейнеп бередила его глубокие душевные раны. И, невольно присоединяя свои стоны к стенаниям невестки, Абай плакал горькими слезами.

Оплакивая смерть брата, он не мог в душе своей избыть и чувство горечи и обиды за него.

Смерть взывает к великодушию по отношению к умершему. Смерть обязывает говорить о покойнике только хорошее, это всем известно. Но в душе Абая угнездилась жгучая досада на то, что его Оспан, редкостной чистоты души, прямоты, великой силы богатырского тела и духа человек, не смог использовать должным образом эти замечательные качества в своей жизни. И это при том, что обладал истинным мужеством, стойкостью, упорством - вцепится во что-нибудь зубами, ни за что не выпустит, если даже лишится их. Но он не был корыстолюбив, не был скаредным, друзей встречал с душой нараспашку. В этих качествах не было ему равных в семье, во всем роду... Вспоминая такого Оспана, старший брат скорбел с великой болью сердца. Нет, не смог он использовать лучших своих качеств ни для своего духовного совершенства, ни для степного сообщества родных казахов. Что он сделал для того, чтобы они безутешно оплакивали его безвременную кончину? Почти что ничего. Лишь однажды решительно и безоглядно, как мог только он, кинулся Оспан на борьбу с несправедливостью и злом. И тут все вышло так, что он больше навредил, чем помог делу. Своими безрассудными, буйными поступками только подлил масла в огонь и дал, в сущности, хорошее оружие в руки врагов. Задумав наказать Оразбая, он пошел на поводу у своего неистовства, снизился до личной мести и посеял непримиримую вражду между Абаем и Оразбаем, который был уверен, что безрассудного Оспана направляет его брат Абай. Все знали, что Оспана с детства воспитывал больше старший брат, нежели отец. И если бы кто теперь обвинил Абая: «Почему ты не направил великие силы своего младшего брата на благие дела всего народа?» - Абай не смог бы найти себе оправдания.