Неспроста пришли в голову Такежана такие мысли. Было одно дело, которое Оразбай, прежде чем уехать в город, поручил своему сыну Демеу...
То был новый бес своего клана - хваткий, ловкий, способный в делах, да и обладающий хорошо подвешенным языком. Де-меу прекрасно знал все уловки и хитрости отца. Как только тот уехал в город, он послал человека к Азимбаю, передать «слова добрососедства и взаимного благоденствия». Вот что он передавал в послании: «Да изживем впредь непонимание между детьми Кунанбая и Аккулы, и предотвратим пожар новой напасти, что готова разгореться в народе. Пусть зачинателями этого дела станем мы - Демеу и Азимбай. Хочу я сосватать своему трехлетнему сынишке дочь Азимбая в колыбели. Пусть Такежан даст на то свое благословление, равно как и сам Азимбай. Завтра же пошлю каргыбау26 в сто лошадей из табунов Оразбая».
Это тайное послание весьма заинтересовало Такежана, оно и послужило истинной причиной происшедшего, а главным в этих изысканных словах было не что-нибудь, а слово, обозначающее число.
«Сто лошадей из табунов Оразбая!» Именно с этими словами и вскочил с постели Такежан, словно его облили кипятком во сне, и тотчас помчался в аул к брату, чтобы вызволить оттуда Оразбая. Но Оспан раскусил его! Как же он, Такежан, объявит себя сватом в такую пору? Как теперь эта сотня замечательных, резвых, хорошо откормленных лошадей окажется в его руках? Такежан будто бы видел их перед глазами, как они бегут тесным табуном прямо к нему... А ведь аул Такежана сейчас переживает не самые хорошие времена, и сам хозяин чувствовал себя после встречи с братом, словно змея, огретая камчой.
Все эти события - пленение Оразбая, его внезапное освобождение, раздор Оспана и Такежана - стали той самой искрой, что была уже готова разжечь пламя новой вражды, и было уже вполне ясно, кто погорит с обеих сторон. Все без лишних слов понимали, что огонь, разожженный Оспаном, хотел он того или нет, теперь раньше всех обдаст своим пламенем Абая, что Та-кежан скорее найдет общий язык с Оразбаем, нежели с ним.
Такова была в целом обстановка на джайлау, когда Абиш и его друзья, возвратившись с Коныр-аулие, увидели родной аул помрачневшим, словно на вереницы его юрт надвинулась черная туча.
Всю ночь Абай лежал без сна, и пуховая постель Айгерим казалась ему каменной. Он так и не сомкнул глаз, ворочаясь и мучительно вздыхая. Наутро у керме спешился атшабар Далбай, быстро прошел к юрте Абая и вручил ему бумагу из волостной конторы. Это была повестка: уездный глава Казанцев приказывал Абаю явиться в качестве ответчика по делу неплательщиков недоимок в Чингизской волости.
Все в ауле всполошились, но сам Абай был на удивление спокоен. Он даже втайне обрадовался: ведь как раз пришла пора Абишу возвращаться в город...
- Готовьте мою повозку, - сказал он джигитам. - Я поеду вместе с Абишем. Будь что будет! Я готов держать ответ перед Казанцевым, да и сам, в свою очередь, кое-какие вопросы ему задам.
Вскоре тронулись. Абиш, расцеловавшись на прощание с Магашем и Какитаем, легко прыгнул в тарантас. Абай, в сопровождении Дармена и Баймагамбета, устроился в коляске. Оба экипажа, громко позванивая колокольчиками, двинулись в сторону Семипалатинска. Провожающие, а их собралась довольно многочисленная толпа, с тревогой смотрели, как быстро катятся повозки, совсем не поднимая пыли на высокой, ярко-зеленой траве этой старой неезженой дороги. Все аульные остались в мучительных раздумьях: как бы не вышло теперь какой беды.
Тем временем Оразбай уже снова был в Семипалатинске и, как бы в поисках напасти на свою голову, обивал пороги конторы Казанцева. Все городские чиновники, большие и не очень, знали его как матерого жалобщика, который был с ними на короткой ноге. Это и немудрено: после крепкого пинка, полученного от Оспана, он распорядился пригнать в город целые табуны лошадей, распродал их, а вырученные деньги принялся совать по карманам толмачей в канцеляриях уездного главы, «жандарала» и суда.
Дошел он и до самого Казанцева, пожаловавшись не только на Оспана, но и на многих других, в том числе - и на Абая. Казанцев, делая вид, что глубоко посвящен в дела тобыктинцев, спросил:
- Ты что же, на всех Кунанбаев будешь жаловаться?
- Нет, - отвечал Оразбай, - не на всех. Вот на Такежана не буду, на бывших волостных, Шубара, Исхака - тоже не буду жаловаться. А на Оспана и Абая - да!
Глядя на Оразбая с изумлением, Казанцев понял, что этот скрытный человек затаил далеко идущие замыслы. Оспан собственноручно наказал Оразбая. Абай в этой истории был вообще посторонним, к тому же - не власть имущим. Будучи волчьего нрава, Оразбай не брезговал никакими средствами, в том числе и челобитными-жалобами, и сейчас сидел перед уездным главой, обращаясь то к нему, то к черноусому, рябому толмачу, который стоял рядом и переводил его слова на русский язык.
- В чем же прямая вина Ибрагима Кунанбаева? - строго спросил Казанцев.
Оразбай изобразил сильное удивление.
- Э, ваше высокоблагородие, разве вы не знаете? - заговорил он, теребя за рукав толмача. - Неужто вина Абая не проявилась во всей красе в пору сбора недоимок?
- По-твоему, Ибрагим Кунанбаев и есть настоящий виновник прошлой смуты?
- Он и есть! - воскликнул Оразбай, с явно деланным гневом. - Вспомните, какие беспорядки разгорелись именно на том джайлау, где стоял аул Ибрагима Кунанбаева? Разве на других джайлау, например, на моем, было столь сильное сопротивление сборам налогов для белого царя? Не было! Кто, как не Абай взбудоражил всю голь против волостного главы и ваших собственных чиновников?
Стараясь очернить Абая, Оразбай преследовал свою особенную цель: он хотел таким образом отвлечь Казанцева от Та-кежана и Жиренше. Его желание преуспеть в этом деле было настолько велико, что он даже обвинил Абая в неблагонадежности:
- Вы не думайте, что я один против Абая, против него - все достойные аткаминеры, весьма уважаемые аксакалы и такие карасакалы, как я. Все мы верой и правдой служим белому царю. Ну а Абай даже о его величестве, о самом царе говорит самые скверные слова! Которые я и повторить не могу.
Казанцев поинтересовался: могут ли все эти люди также написать жалобу на Абая и прийти в дуан? Оразбай понял, что сановник желает видеть побольше жалобщиков в своей конторе, чтобы просто отчитаться перед собственным начальством. Это также отвечало задумкам Оразбая, и он заговорил с еще большим жаром:
- Ваше высокоблагородие, о крамольных словах Абая Кунанбаева знаю не только я, их вам передадут и многие другие. Этот шакал не раз прилюдно очернял сановников степи, людей весьма уважаемых, а также самого царя! Его речи направлены против веры, обычаев предков, традиций-нравов наших...
- И жалобы могут подать? - нетерпеливо перебил Казанцев, даже не дав толмачу закончить перевод.
- Подадут. И не только в ваш дуан, но хоть и самому жанда-ралу! Ваше благородие, правильно ли будет, если они подадут свои жалобы во всякие другие места? Мол, среди нас, ваших благоверных подданных, имеется такой смутьян.
Казанцеву стало ясно, что подобным плутоватым вопросом Оразбай намеревается сделать его советником в своих кознях. Значит, если понадобится очернить такого человека, как Ибрагим Кунанбаев, то этот кряжистый карасакал, с острым злобным взглядом единственного глаза, не побрезгует ничем.
Уездный глава ответил Оразбаю не сразу, и ответ его был весьма туманным, впрочем, как и в прошлую встречу. Он дал понять просителю, что достойные люди, недовольные Абаем, конечно же, могут подавать свои жалобы, и намекнул, что кроме него имеются и другие вышестоящие конторы и сановники. Это была его уловка: во-первых, Казанцев хотел выявить как можно больше скрытых врагов Абая, во-вторых, снять с себя прямую ответственность за возможные дела таких авторитетных людей, как Абай.
Несмотря на неясность выражений с обеих сторон, городской сановник и коварный степной бай расстались, прекрасно поняв друг друга.
