Наступила ночь. Абай и Ербол решили остаться в ауле Ба-заралы до утра. Было тепло и безветренно, и гости попросили Одек постелить им снаружи, у земляного очага. Хозяин, тепло укутанный в одеяло, также присоединился к ним.

Облокотившись на подушки, все трое молча любовались тихой ночью. Полная луна плыла невысоко над холмами Донко-ныса, освещая убогие юрты, - казалось, она была совсем близко, будто пожаловала в гости прямо в бедный аул Базаралы или же просто родилась в этих местах и только что решилась отправиться в свое дальнее плавание. Абай долго смотрел в светлый лик ночного светила, вдруг ему показалось, что оно поет. Нет, это донеслась чья-то тихая песня с окраины аула.

Пели девушки, судя по голосам - девочки-подростки, совсем еще юные. Слышался смех, обрывки разговоров и шуток. Абай понял - то вышла в ночное молодежь, вернее, следить ночью за табуном было для нее лишь поводом, чтобы повеселиться. И правда: песня за песней исполнялась под скрип качели, будто бы отбивающей такт.

Под эти хорошо знакомые звуки Абай вспомнил свое, уже далекое, словно бы его вдруг обдало теплой и в то же время горькой волной, как если бы он ночью купался в соленом озере.

Вдруг хозяин аула, будто подслушав мысли Абая, мечтательно проговорил:

- Как же прекрасно было то время! Беспечная пора юности...

Абай с грустью вздохнул, легко дотронулся до плеча друга, сказал, как бы вслух завершая свои невеселые размышления:

- Ничего тут уже не поделаешь, Базеке. Все мы выросли, переменились, главное - сами смирились с тем, с чем мириться было никак нельзя. Канула навеки эта пора.

Базаралы поглядел на Абая с теплой улыбкой, как смотрят самые близкие люди. Твердо проговорил:

- Это не про тебя сказано.

- Е, уж не хочешь ли ты сказать, что Абай все еще гуляет на том же алтыбакане, в старом Жанибеке? - пошутил Ербол.

- Точно так! Слышите, чью песню поют на качели? Твою песню, Абай! Ты сейчас не только здесь, с нами, но и среди них, -сказал Базаралы, указывая рукою в темноту.

- «Шлю, тонкобровая, привет!» - пропел Ербол, обнажая зубы в довольной улыбке.

Вслед за этой песней кто-то затянул «Письмо Татьяны», потом над ночной степью, будто поднимаясь прямо к полной луне, поплыли другие песни Абая. Друзья замолчали надолго, слушая пение - то звучный, сильный голос джигита, то нежный, мелодичный, явно принадлежащий чувствительной девушке. «Ты -зрачок глаз моих» - эти стихи были плодом давнего творчества акына, порождены любовными порывами молодой души. Абай чувствовал и гордость, и грусть. Внимательно посмотрев на него, Базаралы тихо заговорил, продолжая то, что начал:

- В душе ты такой же молодой, как эти джигиты, девушки. Вот почему твои песни и звучат у них на устах. Песни идут от самого сердца, они пришлись по душе всему народу, и старым, и молодым. Все они - и малые детишки-воронята, и мудрые старцы, на которых дети смотрят запрокинув головы, как на вершины гор, и бедняки, обитающие в этих серых лачугах, - живут и ждут твоих песен, твоих правдивых слов. Вспомни, как в те дни, когда волчья стая выбивала из нас недоимки, ты вступился за всех, найдя самые сильные слова! Не говоря даже о других, скажу о себе. Ты был мне опорой и в дни моего здравия, и теперь, в пору болезни. Ни с кем, кроме тебя, я не могу поделиться самыми сокровенными думами!

- О, Базеке! - воскликнул Абай - Нет у меня другой мечты, чем видеть тебя в добром здравии. Сейчас, поговорив с тобой, я словно расправил крылья. Коли мне подарили бы скакуна да верблюда в придачу, и то не стоило бы это твоих слов!

Абай давно не чувствовал себя так радостно и легко. В душе его зарождались новые стихи, и он знал, что посвятит их ни кому иному, как верному своему другу Базаралы, который будто бы и не только от себя говорил, а от всего народа, а значит, и стихи будут обращены не к одному Базаралы, но и ко всем казахам. По глазам своего друга Абай понял, что и он все знает, понимая даже то, что под словом «канатым» - крылья - поэт подразумевал свое творчество, свое вдохновение, и именно сейчас, ночью, на околице этого бедного аула, осиянной яркой луной, он нашел опору в сердце своего народа...

Уезжая утром из аула Базаралы, Абай увозил с собой не только утешительные слова от своего старого друга, но и новые силы, которые тот как будто бы передал ему от сердца к сердцу в эту ночь благодарственных откровений.

Тем временем в аул возвратились и джигиты. После поездки в Коныр-аулие они были радостно возбуждены и веселы, спешились у коновязи, о чем-то оживленно переговариваясь, весело смеясь. Но здесь же их встретил Абай и в нескольких словах поведал о новой беде. Виновниками очередной напасти были Оспан и Оразбай.

Не зная подробностей этого дела, Абиш догадался, что оно весьма серьезно: об этом говорил угрюмый вид отца. Его мрачное лицо стояло перед глазами Абиша и в мягкой тьме юрты, когда он, ворочаясь с боку на бок, старался заснуть. Но сон не шел... Абиш снова встал и оделся. Кто-то должен был объяснить ему все до конца. Но кто же еще, если не его младший брат, который вчера, по дороге в Коныр-аулие, столь обстоятельно рассказал ему о положении дел на джайлау?

В юрте Магаша уже сидели Акылбай, Ербол и Какитай. Как только Абиш вошел, хозяин поставил на очаг уже остывший чайник. Было ясно, что разговор будет долгим. Так и вышло: молодые друзья Абая просидели до самого рассвета.

Вот о чем поведали, иногда взволнованно перебивая друг друга, Ербол и Акылбай.

Как уже было известно Абишу, волостной глава Оспан поехал в Есболат, в аул Оразбая, сына Аккулы, и не просто поехал, а прихватил с собой биев и пятидесятников-елюбасы, старшин-атшабаров и своего волостного писаря, в твердом намерении провести съезд. Оразбай, прослышав о том, тотчас ускользнул в город - не только для того, чтобы сорвать съезд, но и чтобы нажаловаться на Оспана семипалатинскому «жандаралу». Перед самым отъездом он, говорят, заставил двоих есболатовских старшин написать «приговор», удостоверенный их личными печатями. А жителям Есболата Оразбай строго наказал, чтобы они не позволили Оспану провести съезд.

Сплетая клубок хитроумных интриг, Оразбай даже не скрывал своих намерений. Он прекрасно знал, что люди донесут до Оспана все его слова. На грядущем съезде Оспан намеревался выставить на всеобщее порицание толстосумов, обогатившихся благодаря Оразбаю, тех, кто вовсе отбился от рук в пору вражды, которая царила в Чингизе. От этой вражды, от этих раздоров все соседние роды - Каракесек, Уак и Керей досыта натерпелись насилия, гнета и разорения. Начать же Оспан собирался с главного злодея этого края - самого Оразбая.

На подобное дело прежние волостные решиться не могли и не хотели, но Оспан, еще до прихода на этот пост, клялся, что справится с непокорными. А с кого же начать, как не с самого клыкастого? Ведь если удастся одолеть Оразбая, то и другие съезды, в других местах, должны пройти успешно. К тому же Оспану давно был не по душе Оразбай, а заодно и Жиренше. Их обоих он называл подлыми сутяжниками, а их среду - осиным гнездом беспрерывных напастей и бед, происходящих среди тобыктинцев.

Именно Оразбай и Жиренше раздули вражду среди жигите-ков, именно из-за этих двух смутьянов, по разумению Оспана, родственные роды восстали друг на друга, и в итоге вместе пали на землю, словно им подрезали жилы.

До сих пор Оразбай всецело полагался на свое богатство, упрямство и дерзость, никого не боялся, никого не слушал. Но Оспан был камнем твердой породы: он и раньше ни с кем не церемонился в своем стремлении к справедливости. Теперь, став волостным главой, он не на шутку решил взяться и за Оразбая, и за его приспешников, не считаясь даже со своим родным братом Такежаном, если тот окажется в стане врагов.

Оспан не так уж и стремился в кресло волостного главы, а потому и не боялся потерять его. Он не очень-то понимал, что, попав в число аткаминеров, сам оказался среди пройдох, каким принято быть на такой должности. Теперь все эти хитрецы и плуты, как бы они ни были сильны, побаивались его, своенравного по натуре, цельного по характеру. Да и вид у Оспана был устрашающий, под стать истинному великану - рослый, массивный, самый крупный среди всех тобыктинцев, а его большие черные глаза горели огнем, словно уже отражали блеск выхваченного из ножен, готового к бою клинка.