Аул Базаралы был весьма беден - не более пятнадцати очагов его сородичей, а соседи были из числа близких друзей хозяина. Среди серых убогих юрт виднелись самые настоящие лачуги, скроенные из лохмотьев войлока. Лишь одна юрта выглядела сносно, да и та принадлежала самому Базаралы, а ее наружность была обманчивой: войдя, гости сразу заметили, что здесь нет ни больших сундуков, ни даже необходимого количества корпе. Было ясно, что хозяин взял эту походную юрту по причине недостатка гужевого скота во время вынужденных, частых кочевок на джайлау.
Сам он сидел на убогой постели, расстеленной прямо на полу, и лишь тяжело поднял голову, когда вошли Абай и Ербол. Бессильно прислонившись спиной к кереге, он слабо улыбнулся своим старым друзьям. Обоих поразили перемены в его облике: глаза были затянуты печалью, по широкому лбу разлилась нездоровая желтизна, а в бороде появилось множество седых прядей - все это казалось явным отпечатком болезни и непомерно тягостной жизни. Приветствуя гостей, больной приподнялся, его крупное лицо налилось кровью, словно вспыхнув изнутри, но в тот же миг погасло и затем побледнело до синевы, а глаза будто подернулись льдом.
Так смотрит охотничий беркут, когда с него срывают томагу, - блеснет острым взором, словно огнем обожжет, и потом вновь остынут его глаза.
Горькая жалость охватила Абая, он не отрывал взгляда от лица Базаралы, когда-то такого здорового и полнокровного. Расспрашивая о его болезни, Абай никак не мог отвязаться от собственного сравнения: беркут, изнывающий под черной тома-гой, - вольный охотник, исхудавший в унижении плена, - База-ралы - пленник своей болезни.
Сквозь раскрытый полог Абай видел, как перед юртой, у земляного очага суетится жена Базаралы - Одек. Она была сухощавая, сморщенная, вся какая-то почерневшая, будто прокопченная в дыму очага. Войдя, Одек аккуратно постелила гостям кошму и одеяла, с почтением взглянув на Абая. Хлопоча, женщина весьма участливо расспрашивала Абая и Ербола о чадах и домочадцах - всех помнила, каждого называла по имени. Ба-заралы поглядывал на жену с одобрением, радуясь, что она так хорошо принимает гостей. Выйдя наружу к очагу, она принялась готовить чай, тут подошел ее старший сын - Сары, и она о чем-то пошепталась с ним, затем позвала свою молодую рыжеволосую невестку, попросила принести воды и дров.
Отвечая на расспросы гостей, Базаралы рассказывал обо всех подробностях своей болезни, словно о долгом кочевье в степи.
- Кости ноют, локти-колени болят, от простуды, наверное, -закончил он.
- Вряд ли это простуда. Скорее, у тебя куян22, - неуверенно заметил Ербол.
- А отчего бывает куян? От простуды и бывает! В тепле чувствую себя человеком, а чуть похолодает, испортится погода, так и сам начинаю портиться, словно бахсы-шаман, которого одолевают шайтаны! - пошутил Базаралы, будто подтрунивая над самим собой.
- Все дело в джайлау, - сказал Абай, сведущий во многих вещах, в том числе и в медицине. - Нельзя при такой болезни постоянно кочевать, жить на холоде.
- Не говори! Эти беспрерывные кочевки под проливным дождем и вовсе меня доконают.
- Е, почему бы тебе не осесть? Не так и велик твой табун, чтобы пастбище на твоем джайлау вконец оскудело.
- Оно, конечно, так! Но попробуй докажи это соседям... Не дают покоя: «Смотри, аул Байдалы уже откочевал!», «Вон, Жабай и Бейсенби откочевывают!» Так и твердят все соседи-сородичи. Честно слово, Абай, я, как заболел, все думаю: неужто мы вечно должны кочевать? И почему должны.
Ербол прищелкнул пальцами, будто поймав дерзкую мысль Базаралы, и решил разговорить его. Сказал:
- Значит, как ты думаешь, Даркембай разумно поступил, осев раньше всех?
- Конечно, разумно! Я сам нынче кусаю локти, что не пошел в оседлость вместе с ним, в его же ауле. И, кстати, локти бы теперь не болели! Живу в хвори и тяготах, и только злюсь и на себя, и на своих людей.
- Е, я вижу, ты хочешь, чтобы все кочующие казахи стали мужиками. Хочешь отбить их от ремесла предков?
- Это ремесло довело нас до бедности, до нищеты! - с горечью воскликнул Базаралы. - Кто в этом мире самый жалкий, самый униженный? Только казах! Вон, другие народы живут... У всех есть города, теплые дома, у каждой семьи - крыша над головой. А у нас - лишь бескрайняя степь, безлюдная пустыня! И носимся по ней, словно перекати-поле, гонимые ветрами. То там мелькнем, то тут, пыль только поднимем, даже следа в песке не оставим. И, однако, называем себя хозяевами степи, считаемся единым народом. Но что от нас останется, кроме этой вот пыли?
Базаралы всего лишь обращался к Ерболу, это были вопросы, которые один человек задавал другому, заранее зная, что тот не сможет дать ему ответа, но Абай вдруг подумал, что в его словах звучит голос целого народа, причем обращенный и лично к нему. Ведь Абай был не простым сыном кочевников: он знал о жизни за пределами этой степи, и кто, как не он, мог что-то сделать, посоветовать?
- Базеке, твои слова, для меня как горький яд! - в сердцах воскликнул он.
- Не я его настоял! - ответил Базаралы. - Этот яд был выжат по капле из каждого, кто кочует по джайлау. И противоядие - в твоих руках!
- Что я могу поделать? Я всего лишь пою песни, утешаю словом, вынашиваю в голове мысли.
- Е, и это немало! Окрыли меня, подними, найди самые сильные, нужные слова, - Базаралы посмотрел на Абая с надеждой в глазах, как больной смотрит на врача.
Вошла Одек, держа в своих сухих руках помятое медное блюдо с чайником и пиалами, гости подсели ближе к дастарха-ну, хозяин остался в постели. Ербол протянул ему полную пиалу. Абай все думал над прозвучавшими здесь словами, молча потягивая крепкий чай.
- Ты хочешь сказать, Ербол, что нам так на роду написано -кочевать? - вновь заговорил Базаралы. - А как быть с теми волками, что берут с нас недоимку, карашыгын? Разве попались бы мы им на растерзание, если бы жили где-нибудь оседло? Разве не по своей воле мы угодили в ад, твердо стоя на своем и не желая покидать джайлау?
Все это Базаралы говорил, глядя на Ербола, теперь протянул ему свою уже пустую пиалу и обратился к Абаю:
- Помню, как ты отбросил этих злобных шакалов, хорошенько отхлестав их по мордам! Я с большим удовольствием на это глядел, но все же... Успели они таки поиздеваться над людьми! Бедный, несчастный народ, только и вопит, всполошенный, словно стая куропаток. Жаль, что я в те дни тоже был задавлен болезнью, а не то бы пошел с тобой, пусть даже пришлось умереть. Хотелось повести всех своих людей, чтоб разогнать эту черную стаю. Нет у Базаралы ни богатства, ни чего-то такого, что можно было бы потерять. Лучше хоть один день прожить, как подобает мужчине, чем заживо сопреть в этой постели! -воскликнул Базаралы, гневно хлопнув ладонью по одеялу.
Ербол посмотрел на него с восхищением:
- Вот так Базеке! Сам говоришь, что больной, а волю-то свою еще не потерял!
- Верно, - поддержал его Абай. - Нам, здоровым, еще далеко до Базаралы! Гляжу на него - радуюсь, а как о себе подумаю, то даже тошно станет.
- Не говори так, Абайжан! Кто я есть? Только лишь черный шокпар в руках настоящего воина. А кто ты? Тот самый воин, в чьих руках это оружие. Ты сеятель, хлебороб и жнец. Образованный сын своего народа. Ты и должен вести за собой таких, как я.
Казалось бы, сказанное в таком роде должно было порадовать Абая или, по крайней мере, - как-то приободрить... Увы, он не обольщался насчет своей судьбы, хорошо понимая: все, что он может сказать стихами, - в конечном счете и прежде всего -только слова.
- У меня была мечта, - сказал Абай. - Показать людям дорогу, ту единственную, по которой наш народ смог бы пробиться к свету. Может быть, я и показал ее. Но не смог дать им в руки оружия, тот самый шокпар, о которым ты говоришь, Базеке!
Пришла пора вечерней трапезы, затем медленно подступили сумерки, а друзья говорили все о том же - о народе и его судьбе, о безысходности и бессилии, но так ничего и не решили, так и не отыскали тот самый заветный шокпар.
