- Любопытно все складывается, весьма любопытно! - воскликнул он. - Вы как-то говорили мне: история степной жизни течет медленно, она почти не меняется. Но разве это так, Абдрахман Ибрагимович? Смотрите: разве осмелилась бы, еще во времена Кунанбая, какая-нибудь байбише вмешаться в семейную политику? Ну а в сегодняшней ситуации, как я понимаю, первейшая роль в этой политике принадлежит именно двум байбише! Конечно, все это происходит на приниженном обывательском уровне, в соответствии с умственным уровнем наших байбише, но сам факт говорит о многом! Ведь таких проявлений не было и не могло быть на протяжении многих эпох в Азии. Не напоминает ли это, - в смехотворном виде, правда, - смену династий в некоем великом ханстве, после которой большое государство распадается на ряд мелких? Но как бы там ни было, я считаю, что про интриги двух главных байбише написать стоит, пусть не драму или трагедию, но хлесткую комедию - вполне! Ох, до чего же в вашем казахском обществе пригодился бы сейчас собственный Салтыков-Щедрин! Сколько великолепных образов для его сатиры!

Абиш перевел слова Павлова для своих друзей. Его с интересом выслушали, затем, переговорив меж собой, молодые акыны попросили Абиша рассказать гостю из города, что в среде казахов бытует немало самых остроумных и едких сатир на смешные и нелепые стороны их жизни. Какитай попросил передать, что осмеяние смешного стало для них истинным и почитаемым искусством.

Высказался и Акылбай, не часто вступающий в общий разговор, но всегда внимательно следящий за его общим ходом и знающий всю подоплеку.

- Е! Известно ли вам, что подстрекает этих двух байбише не кто иной, как сын Каражан, наш двоюродный брат Азим-бай?

- Омай, да это же известный подстрекатель!

- Не спит, не ест - только и думает, кого бы с кем стравить!

- Е! А знаете ли вы, кто его наставник в этом ремесле? Не знаете? Да это же сам Калдыбай.

- Кто таков? - спросил Абиш.

- Калдыбай - это Калдыбай! - ответил Какитай, улыбаясь, и продолжил. - Со стороны посмотреть на него - это тихоня, кроткий и смирный человек. Сидит себе в своей юрте, пьет чай с гостем из соседнего аула. А гость этот был безрассудный и дерзкий джигит, самого высокого мнения о своей силе и храбрости, то и дело вступавший в драки с кем попало. В это время Калдыбай слышит голос другого джигита, своего аулчанина, который подходит к его дому. И Калдыбай, сидевший до этого молча, попивая чай, вдруг поднимает голову - и в тот миг, когда сосед входит в юрту, громко кричит жене, словно бы сильно перепугавшись... сначала выкрикивает всего одну фразу, которую должны были услышать оба гостя:

- Апырай! Гляди, баба, как бы они не сцепились! Ведь это же враги, терпеть друг друга не могут!

Сидевший гость грозно бросает входящему:

- Эй, ты! Как смеешь войти туда, где я нахожусь?

А входящий был таким же бузотером и грубияном, как и сидящий гость. Он так и взвился с ходу:

- Е, тещу твою... отца твоего! С чего ты взял, что я не должен заходить? Знать тебя не знаю.

Тогда Калдыбай второй раз открывает рот и произносит:

- О, Алла. Говорил я тебе, баба, - сейчас эти двое драться начнут!..

Только успел сказать это, как двое джигитов кидаются друг на друга, словно бараны. И Калдыбай кричит третий раз:

- Жена, пай-пай! Скорее убирай чай-посуду, они же все разнесут! Ни за что не остановятся! Ведь оба неудержимые! Сама уходи, баба, из дома, скорее беги к длинноногому Мусе! Пусть придет и разнимет джигитов, мне их не разнять, здоровье не то! Скорее беги, баба, они же будут драться насмерть, никто первым не уступит!

Жена Калдыбая побежала за длинноногим Мусой, а Кал-дыбай спокойненько уселся в сторонке и стал наблюдать за дракой. Юрта Мусы находилась на расстоянии полуверсты.

Два джигита усердно работали кулаками. Первым, стало быть, никто из них уступать не желал. Иногда, правда, выбившись из сил, оба топтались друг перед другом, уже не обмениваясь ударами, выпучив налитые кровью глаза. Слегка передохнув, снова принимались махать кулаками. К тому моменту, когда, наконец, прибежал длинноногий Муса, чтобы разнять их, - оба стояли посреди юрты, надсадно хрипя, совершенно обессилев, держа друг друга за грудки.

И только стоило Мусе, перешагнув порог, крикнуть, согласно старинному обычаю, «Араша!» - призывая прекратить бой, как оба драчуна выпустили друг друга и с великим облегчением, радуясь избавлению, без сил пали на войлочный пол.

Впервые услышавший эту степную историйку, Абдрахман то и дело заходился смехом, и по окончании ее живо пересказал Павлову по-русски. Федор Иванович тоже посмеялся.

- Мистификатор! Ловкий мистификатор! - говорил он, смеясь и покачивая головой.

Вскоре присутствовавшие в уранхае заговорили о новых сочинениях акынов. Обсудили дастан Кокпая об Аблае. Затем перешли на поэму «Зулусы», которую уже давно сочинял многомудрый Акылбай. Поговорили о «Мегат и Касым», дастане, который задумал писать Магавья.

А в это время одинокий Абай сидел в своей юрте, испытывая мучительные терзания в душе из-за новых свалившихся на него напастей. Их донес до него Шубар.

Слушая усердного посланника Такежана, Абай тяжелым взглядом смотрел на Шубара. Затем спросил:

- Ясно, что они могли понимать дело только так. Ну а ты как думаешь, дорогой?

Шубар хорошо знал нетерпимость Абая ко всякой скользкой велеречивости, - расправа и разоблачение лжи могли наступить незамедлительно. Помня об этом, Шубар постарался открыто выразить свои соображения.

- Ага, эти разговоры начались ведь сразу после поминок Оспана. Вы все спешили, и годовщину провели до срока. Эти разговоры обязательно должны были начаться - и вот они и начались... На три месяца раньше. Я думаю, тянуть с этим дальше не стоит.

Шубару показалось, что и Абай склонен считать так же.

- Ну раз так, то передай им. Пусть решают вдвоем, как они захотят. Всему, что решат они вдвоем, мне возражать будет неуместно. Пусть начинают разговор! - сказав это, Абай замолчал.

Острая жалость к ушедшему брату, покойному великану Оспану, захлестнула сердце Абая. Не успел еще остыть его след на земле, как принялись раздирать его имущество, делить его земные привязанности, рассекать его честь. Это выглядело отвратительно.

Говоря откровенно, Такежан и Исхак, из одного и того же гнезда Кунанбая, что и Абай с Оспаном, были для них совершенно чужими людьми... Теперь нет Оспана. И что же? Они вспомнили о своем родстве и рвутся к его наследству, с холодным расчетом желая разделить его, каждый в свою пользу. С ними вместе и этот Шубар, сидящий перед ним. Абай вновь сурово уставился на него.

Среди родных и сородичей Абай чувствовал себя чужим, одиноким. Однако это его одиночество среди своих ничем не отличалось от чувства великого одиночества перед косностью всей окружающей жизни уходящей Арки. И осознав это, Абай смог быстро стряхнуть с себя навалившуюся на него новую тоску, и ясность мысли вернулась к нему.

- Значит так, родной! Передай им мое условие, - разговаривать будем только с глазу на глаз. Присутствуете и ты, и они оба, сначала и до конца разговора. Пусть присутствуют еще Смагул и Шаке, они тоже родственники Оспана и его наследники. - Так закончил Абай, уже спокойно глядя на Шубара.

В этот же день еще до вечера в ауле Оспана собрались все родственники. На семейном сходе Абай вел себя перед Такежаном и Исхаком отнюдь не столь напористо и решительно, как на жатакском противостоянии. Здесь Абай, когда братья многословно распинались о справедливости и законности при разделе скота, предпочел молчать. И в дальнейших разговорах, преследующих целью раздел имущества покойного брата, Абай оставался сдержанным и немногословным.

В начале схода первым говорил Такежан. Говорил многословно, пространно, мол, «живые должны жить», «мертвым это не надо, - а живым надо думать о хлебе насущном», долго распространялся о том, что по адату делить имущество умершего должно между его оставшимися живыми братьями, рожденными от одной матери. Давал понять, что тут нужно проявление доброго согласия между братьями, а оно есть между ним и Исхаком. Но так как Абай до сих пор не высказывался по этому поводу, хотелось бы послушать его.