Там оставались байские сын Азимбай и жена Каражан, сам же Такежан отъехал по вызову чиновника в административный аул на земле Бокенши. В этом году Такежан снова был волостным старшиной. До старой Ийс в его юрту уже приходили двое бедняков, тоже просили помочь с налогами, - но так и ушли восвояси, ничего не получив. Один из них был Канбак, аульный сторож и охранник стад. На его просьбу о помощи Азимбай ответил: «Недавно волки задрали у тебя двух ягнят, а ты спал в это время. Я тебя отругал, а ты что мне ответил? Ты же меня поносил! Тогда я и подумал: «Ничего, скоро придется платить недоимки, посмотрим, как ты забегаешь!» Вот и пришел этот день!

Канбак не вынес издевательства Азимбая и бурно запротестовал, напомнив, что он три года платил и недоимки, и черные поборы, и ни разу не обращался к нему за помощью. А хозяин, со своей стороны, ни разу не заплатил ему за труды и, значит, держал его за раба! Перепалка обратилась во взаимную ругань и оскорбления, Азимбай наконец выматерил Канбака, исхлестал плетью и вытолкал вон из своего дома.

Вторым приходил доильщик аульных кобылиц Токсан. Много лет он работал на Такежана, изнывал у его порога, пытаясь заработать на калым за нареченную невесту. И вот ему уже тридцать пять лет, а калым стоимостью в пять верблюдов все еще не выплачен, и живет Токсан до сих пор бобылем, не имея собственной крыши над головой. Коварный Азимбай уже пять лет нещадно издевается над Токсаном, обещает выкупить для него невесту, и под это обещание ничего не платит работнику. Его будущий тесть тоже из прислуги Такежана, так Азимбай шепчет и ему, чтобы он не торопился отдавать дочь за Токсана, обещая со временем выдавить из него более значительный калым.

Дело в том, что Токсан очень хороший доильщик кобылиц, и если он выплатит калым и женится, то ни за что не останется у Такежана, уйдет к другому хозяину. Азимбай хорошо знает об этом и потому путает и вяжет Токсана без веревки, крепко держит при себе... Сегодня молодой бай снова его запугал, задурил и отправил ни с чем назад.

А теперь, вот, пришла старая Ийс. Плача, она стала жаловаться байбише Каражан, рассказывая о своей последней беде. Смиренно напомнила, что она одна плетет веревки и арканы для аула, плетет конскую упряжь, сбрую, волосяные канаты-жели. Слезы старухи как будто тронули байбише, и она обратилась к сыну:

- Но разве не вывели эту бедняжку из списка тех в нашем ауле, которым надо платить налоги? Разве ее очаг не отделен от нашего шанырака?

Такая мягкотелость матери пришлась сыну не по нраву, и он резко ответил ей:

- Я, что ли, должен был делать это? И зачем только вы мне про это говорите, апа?

Старуха Ийс:

- Не дайте забрать коровку! Она кормит сироток моих. Без нее - что нам делать?

Но ничто не смягчило Азимбая: у него был свой расчет. Он хотел навсегда привязать Ийс к своему порогу. Пусть несчастья раздавят ее, и тогда ей деваться будет некуда, и она до конца своих дней будет вить веревки для них и плести ремни. Угадав по молчанию Азимбая, что он не собирается ей помочь, старая Ийс навзрыд заплакала и заголосила:

- Мой сын Иса, свет жизни моей, простудился и умер, спасая твоих овец! В буранную ночь побежал за стадом, почти раздетый, погиб ради твоего благополучия! А ты даже о его сиротах не подумаешь! Пожалел бы их, молодой бай!

Азимбай грозно рявкнул на старую женщину:

- Вон из дома! Хочешь пеню за него выколотить? Попробуй, взыщи! Прочь от меня!

И он прогнал старую Ийс. Азимбай решил оставить ее без коровы, чтобы она теперь навсегда осталась в его ярме.

Ийс ушла, проклиная его.

- Чтобы вовек не видать тебе удачи! Будь ты проклят, пусть на тебя падут все мои несчастья! Чтобы слезы моих сироток отлились на тебе! Мне бы лучше к врагу пойти за помощью, нежели к тебе! - Так проклинала старая Ийс Азимбая, шагая в темноте к своему дому.

Она проплакала всю ночь, обняв своих малышей-сирот. До утра ворочалась и вздыхала. Тихо причитала, обливаясь слезами:

- Сиротинушки мои... Несчастные мои... Да куда же нам теперь деваться... Куда приткнуться головой.

Подобные плачи и горестные стенания звучали в ту ночь во многих аулах иргизбаев - у Акберды, Майбасара, Ирсая.

И богатые баи родов Котибак, Жигитек, Бокенши слышали от своих батраков в эти дни одни жалобы, мольбы о помощи и проклятия.

В ауле Сугира в роду Бокенши уже началось взыскание налогов и недоимок. Бии и аткаминеры так и кружились угодливо около крестьянского правителя Никифорова, ждали от него указаний. Называли степняки Никифорова - «Никапора». То и дело слышалось:

- Е! Сам Никапора так велел!

- Никапора нынче свиреп!

- Никапора - строгий нашалнык!

Этим баи и продувные старшины запугивали простодушный народ.

Заночевав в ауле Сугира, наутро команда сборщиков налога принялась беспощадно выколачивать из бедного населения Бокенши, Борсак, Жигитек все эти недоимки, подушные, кибиточные и черные поборы. Стоны, плач и вой бедняков поднялся над черными юртами.

В эти дни особенно устрашающе звучали имена тех налоговиков, которые не знали никакой жалости к людям. Одного пристава народ прозвал Кокшолак, что означало - серый лютый волк, другого урядника назвали Сойкан, хищник то есть, - из-за созвучия этого слова с фамилией пристава - Сойкин. И Кокшо-лак, ненасытный взяточник, и Сойкан - не только взяточник, но и любитель помахать плеткой, вполне соответствовали своим прозвищам. Так, для острастки, накануне урядник избил посыльного Далбая. За некоторую задержку скота недоимщиков Сойкан в кровь исхлестал пятерых из рода Борсак. Следя за его действиями, аткаминеры мрачно пошучивали: «Он ничего не разумеет, кроме взяток и плетей! Все остальное он не принимает, словно отраву!» В стае лютых налоговиков подвизался еще и писарь Чингизской волости Жаманкарин. За его лютый нрав и бешеную злобность бедняки рода Бокенши прозвали его - Кабанкарин - черный кабан.

Все эти волки лютые, хищники алчные, кабаны черные нещадно терзали тела и души людей.

Ночью за картами, с приставом и урядником, Кабанкарин договорился с русскими представителями власти, что они будут действовать дальше заодно с Такежаном, Жиренше и другими степными воротилами. Городские власти прибыли в степь, чтобы собрать с населения покибиточный налог - «за дым», а заодно выколотить из аульчан недоимки за прошлый год. Воротилы предлагали им вытрясти из народа еще и карашыгын, которые в казну не пойдут, - но кое-что благополучно осядет в их карманах. Кабанкарин доходчиво объяснил, что черные поборы будут поделены между городскими и степными властями таким образом, что все будут очень довольны, в том числе и главный начальник, крестьянский правитель Никифоров - Никапора. Кабану недолго пришлось уговаривать волка Кокшолака и хищную птицу Сойкана, они очень быстро все поняли. Узнав об этом, старшины и бии - Такежан, Жиренше, Бейсенби - заулыбались, быстренько перемигнулись. К их клике прилегали и старшины Утеп, Кусен, Тойшыбек, Бокембай, Абылхайыр.

Смрад взятки заставлял трепетать ноздри всех этих хищников. Они вели себя как звери-падальщики или же как птицы-стервятники, со всех сторон устремляющиеся к зловонному трупу. Казалось, сбежались и слетелись эти трупоеды со всех окрестных гор - Орды, Догалана, Шуная, Ортенды.

Итак, на второй день начался жестокий набег налоговиков. У большинства кочевников среднего достатка денежных средств было немного, а у бедняков денег вообще не водилось, лишь в окованных сундуках у богатых баев лежали припрятанные пачки кредиток. А налог с дыма, недоимки и черные поборы начислялись деньгами, и потому у несостоятельных должников забирали скот. Причем оценивали его заведомо по низкой стоимости.

Плетями и нагайками, под угрозой оружия, выгонялся скот из аулов. Из многих дворов его забирали подчистую, не оставляя ни единого барана, коровы или коня. Стон поднялся над аулами. Кричали женщины, плакали дети. Старые матери причитали, словно по покойнику.

Как будто страшные потоки сели обрушились на аулы кочевников, унося с собою все, чем они существовали на этой земле.