Широко разбредались по пастбищам пестрые отары овец и табуны лошадей. Паслись стада о сотни голов, порою о тысячи. Большие стада принадлежали владетелям из белых юрт, но счет скотине в этих стадах и табунах знали лучше обитатели черных юрт, которым днем и ночью приходилось пасти их, обихаживать, заботиться о них. В черных юртах и дырявых балаганах жили семьи табунщиков, чабанов, доильщиков кобылиц, коровьих и верблюжьих пастухов, сторожей многочисленных стад. Зимой и летом от зари и до зари и даже ночью приходилось работникам заниматься байской скотиной. Беспокойные мысли о ней не оставляли их и во сне.

Не только на джайлау Кызылкайнар столь беспокойна жизнь кочевников. Подобные нелегкие будни можно наблюдать и в аулах Бокенши на джайлау Ак-Томар, расположенном на дальнем краю Чингизской волости, и в урочище жигитеков в Суык-Булаке, и на Тонашак у котибаков, и на Айдарлы у сактогалаков. Заканчивались пространства тобыктинских джайлау урочищем Карасу, владением рода Есболат.

Сегодня с полудня на все эти джайлау обрушилась, словно черная буря, большая беда. Но она свалилась на одни лишь черные и серые маленькие юрты - и ни одной большой белой юрты не задела. Не впервые в степь приходит эта беда - каждые год-полтора она ввергает в тоску и ужас, словно мор, бедных людей кочевых племен. Беспомощное, тоскливое чувство овладевает ими.

Название этому бедствию - сбор недоимок. В этом году к ним прибавились еще и налог с дыма - покибиточный налог, и, самое отвратительное, карашыгын - черные поборы, определяемые своей, волостной родовой властью.

Бедственная весть прилетела в аулы Иргизбая знойным полднем, обдав души бедных людей зимним холодом. Привез черную весть аткаминер первого волостного аула Утеп. Вместе с ним прибыли на Кызылкайнар два шабармана с бляхами на груди, дерзкие грубияны и задиры - Далбай и Жакай. Спеша по направлению к Ак-Томар, они успели исхлестать плетями табунщиков, которые не поторопились дать им сменных лошадей. Врываясь в аулы, они проскакивали их бешеным галопом, пугая детей, разгоняя скотину и доводя до иступления всех аульных собак. Далбай и Жакай умели вызвать у людей страх и панику.

Старшина Утеп спешился у белой юрты Исхака и велел ша-барманам согнать к ней всю бедноту аула. Перед оробевшими людьми держал речь:

- К нам в волость прибывает начальство. Нас винят в том, что мы, в Чингизской волости, отбились от рук и уже несколько лет не платим царские налоги, также и недоимки. Поэтому сановники и едут к нам, - хотят в три дня собрать налоги за нынешний год и недоимки по прошлым годам. Также готовьтесь отдать карашыгын для кормления и содержания сановников из города. Начальство уже прибыло, остановилось в Ак-Томаре, у Бокенши. Вызвали к себе всех биев, аткаминеров, волостного писаря. Я тоже тороплюсь туда, мне держать ответ перед сановником за вас. Меня самого загнали в угол, и я тоже не собираюсь вас жалеть! Завтра же к полудню отдайте долги, чем хотите - деньгами ли, скотиной. Не соберете денег - заберу последнюю дойную корову или пяток коз, или лошадь и погоню к сановнику!

Все это он повторил в других иргизбаевских аулах и к ночи ускакал со своими атшабарами в Ак-Томар.

Так все и началось. До самых сумерек шатались по аулу растерянные бедняки, словно неясные тени, не находя себе места.

То, чем пригрозил Утеп, не было шуткой. Завтра же он выполнит угрозу, не посмотрит ни на какие слезы, отнимет последнее. Разве в прошлом Утеп не так же поступал?

И, встревоженные, вконец убитые безысходными думами, батраки и бедные «соседи» потянулись к белым юртам своих хозяев.

В дом Исхака пришел вечером верблюжий пастух Жумыр. На голове - свалявшаяся, местами протертая до кожи, мерлушковая шапчонка, на ногах изношенные войлочные сапоги. Чапан по виду напоминал тряпку, выброшенную на кочевой стоянке и пролежавшую там, на земле, немалое время. Опоясан он был обрывком узкого потрескавшегося ремня, который жутким образом наводил на мысль, что человек сначала повесился на этом ремне, затем сорвался и ушел от виселицы нужды, перепоясавшись снятой с шеи ременной петлей.

В байской юрте никого из посторонних не было - только Исхак и его любимая супруга, надменная смуглая байбише Ма-нике. Оба возлежали на высоко взбитой постели, подсунув под локти груды подушек.

Маленький старый пастух, умаявшийся за целый день беготни за верблюдами, стал у порога и, глядя красными воспаленными глазами на байбише, заговорил с робким видом:

- В доме хоть шаром покати, очаг мой пуст, нечем мне платить недоимки... И карашыгын... и налог за дым... Разве я могу? Вы же сами знаете. Всего скота у меня - единственная кобылица. Как мне быть?

- Е-е, а мы тут при чем? - ворохнулся на подушках дородный Исхак.

Байбише, даже не обернувшись, выпятила свои большие губы и, шумно выдохнув, произнесла затем:

- Ты что? Разве мы - волостные или старшины? Налоги не мы взимаем. Так что за этим не обращайся к нам. Убирайся, не беспокой людей!

Старик не ушел, выжидая чего-то.

- Апырай, а я надеялся. думал, что заступитесь, спасете, как это говорят, бедного человека за его труды. - пробормотал он.

- Уай, за какие это труды? - язвительно сказала байбише, решив взять в свои руки бразды правления в разговоре. - За что нам спасать-то тебя?

- За то, что я послужил вам немало. И не только я тружусь ради ваших верблюдов, но и старший сын мой, которого вы переименовали в Борибасара, ходит в пастухах твоих ягнят.

В ту же минуту, услышав свое имя, вошел в юрту и сел рядом с отцом у входа худой, вислоносый мальчик. Он был босиком, грязные ноги его потрескались до крови.

- Но я тебе немало давал за твой труд! - повысил голос Исхак.

- Чего-то я не помню, карагым, чтобы ты давал... а я брал...

- Как не помнишь? А кто питается из моего казана всю зиму и лето? Не ты ли со своей семьей? - взвилась с подушек бай-бише.

- Какое там питание. Худая кормежка! Остатки от сорпы, кости одни. Такой корм добрый хозяин и собаке постесняется дать.

- Е, а у тебя, оказывается, язык без костей, старое помело! А если я скажу тебе, что хорошая собака лучше плохого пастуха верблюдов, что ты сделаешь со мною? Убьешь, наверное?

- Уай, байбише, зачем выкалываете глаза слепому! Ты мне лучше скажи, почему вы сыновьям моим дали собачьи клички? Значит, для вас мы хуже собак. - умолкнув, с обиженным видом, пастух Жумыр ушел из байского дома, увел с собой мальчика.

У Жумыра трое малолетних детей, самому старшему, который приходил с ним, тринадцать лет. Второй чуть младше, а третий - совсем малыш. Старших отец назвал Такежаном и Исхаком. Когда Жумыр пришел в «соседи» к новому баю, вздорная байбише была возмущена тем, что имена его детей были такими же, как у двух сыновей Кунанбая. К тому же Исхак был ее мужем. Она порешила тогда:

- Негоже, чтобы никудышной собачонке давали кличку Бо-рибасар - волкодав. Сущая наглость для жатаков давать сыновьям имена своих мырз! Мальчишек переименовать - одного пусть так и зовут теперь Борибасар, а второго - как нашего охотничьего пса, Корер.

Вот так были забыты настоящие имена двоих сыновей Жу-мыра, они стали жить с собачьими кличками. Беспредельными были презрение и нелюбовь бая к своим работникам, ждать от них человеческой помощи было бесполезно, - потому и ушел без всякой надежды Жумыр из юрты толстого бая Исхака и его такой же толстой байбише Манике.

В тот же вечер на краю аула бая Такежана, в серенькой юрте старухи Ийс тоже царила печаль. Выдаивая свою единственную корову, старуха плакала, слезы давно текли по ее лицу.

На руках у Ийс остались двое внуков, Асан и Усен, - вскоре после гибели Исы умерла и его жена, молодая невестка, и старуха поднимала детей одна. Сиротам было - одному шесть лет, другому четыре года. Они не голодали благодаря тому, что у них оставалась серая корова, - и вот ее завтра должны были увести из-за недоимок и черных поборов. Старуха доила свою кормилицу в последний раз, отчаянно скорбела и думала, чем завтра кормить маленьких внуков. Вскипятив последнее молоко, дав его покушать детям, старуха уложила их спать, а сама пошла в дом бая Такежана.