— Насосно-гидравлическая мастерская. Смотритель Воронцов Александр Дмитриевич, жалованье тридцать рублей шестьдесят шесть копеек в месяц. Работники, кузнец, слесарь, подручные. Двоих вы говорят, прогнали. Получите за оставшихся.

Он встал, подошел к сейфу, открыл, достал холщовый мешок. Начал отсчитывать монеты. Серебряные рубли и медные копейки звенели, падая на стол.

Когда считал шевелил губами. Разложил деньги кучками. Придвинул ко мне:

— Проверьте.

Я пересчитал. Все правильно. Собрал деньги в платок, завязал узлом, убрал в карман сюртука.

Чиновник записал в книгу:

— Жалованье за прошлый месяц выдано десятого числа. — Протянул мне бумагу и перо. — Распишитесь.

Я расписался. Чиновник закрыл книгу, убрал в сейф, запер на ключ.

— Все. Можете идти.

Я встал, поклонился, вышел. Добрался по коридору до лестницы, спустился по ступеням на площадь.

Обратно шел тем же путем. Площадь, улица, кузница, харчевня. Дошел до мастерской. Открыл дверь, вошел.

Внутри уже чисто, все убрано. Инструменты сложены на верстаках, пол подметен, окна прикрыты ставнями. Работники стоят у горна, ждут.

Я подошел к ним, достал платок с деньгами, развязал. Отсчитал монеты, протянул Семену. Тот взял, пересчитал, кивнул:

— Принял, Александр Дмитриевич. Благодарствую.

Трофим взял деньги, спрятал в карман, поклонился:

— Спасибо, ваше благородие.

— Филипп, вам тоже пятнадцать.

Филипп взял монеты улыбнулся уголками рта:

— Много благодарен, Александр Дмитриевич.

— Гришка, Иван вам десять.

Гришка с Иваном взяли деньги, закивали:

— Спасибо, спасибо, ваше благородие!

Свои тридцать рублей я убрал обратно в карман, завязал платок.

— Все. Работа на сегодня закончена. Завтра воскресенье, отдыхайте. В понедельник к семи утра все на месте. Приступим к пожарным насосам.

Работники поклонились, начали расходиться. Трофим надел шапку, вышел первым. Гришка остался стоять у верстака, мялся.

Я посмотрел на него:

— Ты чего не идешь?

— Так я… — Парень потупился. — Я ведь тут теперь ночую, Александр Дмитриевич. Вы же разрешили. За печкой постель стелю.

Да, точно. Я же разрешил Гришке ночевать в мастерской. Парень из деревни, отсылает деньги матери, на жилье не хватает. Ночевал по углам, в ночлежках за пятак. Теперь живет здесь, по утрам печку топит, мастерскую прибирает.

— Да, верно. Живи. Дрова есть?

— Есть, Александр Дмитриевич. Я вчера принес из конюшни, сложил за печкой.

— Хорошо. Печку затопи на ночь, а то холодно. Завтра приберись. В понедельник придут работники.

— Слушаюсь! Все сделаю!

Я вышел на крыльцо, закрыл дверь за собой. Пошел по улице к дому Матрены Ивановны.

Завтра воскресенье. Выходной. Можно отдохнуть, выспаться. Может, по городу прогуляться, посмотреть, как тут люди живут.

Теперь можно передохнуть.

Небо над Тулой потемнело, скоро сумерки. По улице редкие прохожие спешили по домам. Где-то лаяла собака, из труб домов тянулся дым от печей.

Дошел до дома Матрены Ивановны, толкнул калитку. Та скрипнула, открылась. Прошел через двор, поднялся на крыльцо.

Хозяйка встретила в сенях, вытирая руки о фартук:

— Александр Дмитриевич! Вам письмо пришло! Из Петербурга!

Я остановился, удивился:

— Письмо? Откуда?

— С почтамта принесли с утра. Письмоносец пришел, я расписалась за вас, взяла. Вот, на столе в горнице положила.

Сердце забилось сильнее. Письмо из Петербурга. От кого? От Елизаветы? Или от кого-то еще?

Прошел в горницу. На столе под образом лежал конверт. Плотная бумага, аккуратный почерк. Взял, поднес к лампе.

Адрес написан изящным женским почерком: «Его благородию господину капитану Александру Дмитриевичу Воронцову. Город Тула».

Сразу узнал почерк. Это Елизавета.

Перевернул конверт. На обороте восковая печать с вензелем, буква «Д», Долгорукова. Петербургский штемпель, дата.

Письмо шло восемь дней. Быстро для такого расстояния.

Матрена Ивановна заглянула в дверь:

— Александр Дмитриевич, ужинать будете? Щи сварила, картошку жареную.

— Позже. Спасибо.

Хозяйка кивнула, ушла. Я остался один.

Сел за стол, положил конверт перед собой. Смотрел на него, не решаясь вскрыть.

Я взял конверт, аккуратно вскрыл ножом для бумаги. Достал сложенные листы, три страницы тонкой бумаги, исписанные ровным, изящным почерком.

Развернул, начал читать.

'Александр Дмитриевич!

Пишу Вам из Петербурга, куда прибыла неделю назад после долгого и утомительного путешествия из Крыма. Севастополь оставила с тяжелым сердцем, столько воспоминаний связано с тем временем! Но долг велел вернуться в столицу, где меня ожидали дела семейные и светские обязанности.

Петербург встретил дождями и холодом, весьма неприветливо, должна признаться. Но как же приятно вновь оказаться в знакомых стенах, среди родных лиц! Папенька весьма обрадовался моему возвращению, хотя и выказывал неудовольствие тем, что я столь долго пребывала вдали от дома. Впрочем, я Вам рассказывала об его характере, строгость показная, а в душе он добрейший человек.

Столичная жизнь кипит по-прежнему. Балы, приемы, визиты, все это поглощает время с невероятной быстротой. На прошлой неделе была на вечере у графини Шуваловой, где собрался весь цвет общества. Представьте, княгиня Волконская явилась в платье парижского покроя, такого еще никто в Петербурге не носил! Разумеется, все дамы тут же принялись обсуждать, где можно заказать подобное. Граф Строганов рассказывал о своем путешествии в Италию, весьма занимательно, хотя местами несколько утомительно, он имеет обыкновение вдаваться в излишние подробности.

Еще одна новость, которая взволновала всех: генерал-адъютант Ридигер получил новое назначение, и теперь в министерстве ожидаются перемены. Папенька говорит, что это может повлиять на многие дела, особенно те, что касаются военного ведомства. Впрочем, это Вас, вероятно, мало занимает.

Александр Дмитриевич, признаюсь Вам откровенно, я весьма соскучилась по нашим беседам. В Севастополе мы так часто виделись, так много говорили о важном и серьезном, что теперь мне недостает этого общения. Светские разговоры утомляют своей пустотой, а среди окружающих меня людей не нахожу никого, с кем можно было бы беседовать о том, что действительно волнует душу.

Как Ваши дела в Туле? Удалось ли устроиться на оружейном заводе? Папенька интересовался Вашей судьбой, когда я упомянула о Вас. Он припомнил Вашу фамилию и отозвался о Вас весьма благосклонно.

Александр Дмитриевич, позволю себе быть откровенной. Мне хотелось бы, чтобы Вы нашли возможность приехать в Петербург. Хотя бы ненадолго. Здесь столько возможностей для человека Вашего образования и способностей! Папенька имеет связи в министерствах и на заводах, он мог бы помочь Вам устроиться. К тому же, мне очень хотелось бы познакомить Вас с ним поближе. Я много рассказывала ему о Вас, и он выразил желание побеседовать с Вами лично.

Понимаю, что у Вас дела, обязанности, но неужели нельзя выбраться хотя бы на неделю? Лето приближается, в столице в это время особенно хорошо. Мы могли бы прогуляться по Летнему саду, съездить в Петергоф, посетить театр…

Прошу Вас, напишите мне скорее. Жду Вашего ответа с нетерпением.

Остаюсь искренне к Вам расположенной,

Елизавета Долгорукова.

Петербург, второго мая 1856 года'

Я отложил письмо, откинулся на спинку стула. За окном совсем стемнело. В горнице тихо, только угли потрескивали в печи.

Елизавета. Петербург. Приглашение. Знакомство с отцом, высокопоставленным чиновником, который может устроить на хорошее место.

Раньше я бы обрадовался такому письму. Но сейчас…

Встал, подошел к окну. Смотрел на темную улицу, на огоньки в окнах соседних домов.

Что ей написать? Правду? Что вместо должности на оружейном заводе получил захудалую мастерскую с полдюжиной работников? Что чиню ржавые насосы вместо того, чтобы строить паровые машины? Что живу в съемной комнате у вдовы и получаю шестнадцать рублей в месяц?