Как написал Достоевский в «Дневнике Писателя»: «Герцен не эмигрировал, не полагал начала русской эмиграции; — нет, он так уж и родился эмигрантом. Они все, ему подобные, так прямо и рождались у нас эмигрантами, хотя большинство их и не выезжало из России. В полтораста лет предыдущей жизни русского барства, за весьма малыми исключениями, истлели последние корни, расшатались последние связи его с русской почвой и русской правдой. Герцену, как будто сама история предназначила выразить собою в самом ярком типе этот разрыв с народом огромного большинства образованного нашего сословия. В этом смысле это тип исторический. Отделяясь от народа, они естественно потеряли и Бога…»
В.Розанов менее Достоевского склонен прощать Герцена: «Герцен напустил целую реку фраз в Россию, воображая, что это «политика» и «история»… Именно он есть основатель политического пустозвонства в России. Оно состоит из двух вещей: I) «я страдаю», и 2) когда это доказано — мели, какой угодно, вздор, это будет «политика»».
Другим властителем дум русской и петербургской интеллигенции стал такой деятельный персонаж как М. Бакунин. Изрекая «Страсть к разрушению есть в то же время творческая страсть», он стремится претворить эту концепцию в жизнь. Убоявшись русского городового, Бакунин уезжает заграницу. Вовсю играет там со своей «страстью» во время революции 1848 г., и за своё «творчество» приговорен в Пруссии и Австрии к смертной казни. Полгода Бакунин сидит в западной темнице на цепи, ожидая палача. Однако австрийцы выдали его как русского подданного царю Николаю. Никакая казнь в России кровожадному революционеру уже не угрожала, напротив император назвал его «умным и хорошим малым». После недолгого пребывания в крепости во вполне сносных условиях Бакунин помилован и отправлен в Сибирь. Не в глубину сибирских руд, а на вольное житье. Там он женится, занимается откупным бизнесом, занимает кучу денег и при удобном случае дает дёру в Европу.
Хитроумный Герцен научил Бакунина не обострять отношений с западными властями, ограничив применение своего «дико-разрушительного воодушевления» российским направлением.
Ни капли не боялись польские шляхтичи и английские лорды бакунинского анархизма, знали прекрасно, что не против них, лордов и шляхтичей, эта дикость. «Борец с самодержавием» даже побывал в 1863 на приеме у шведского короля. «Вся русская революционная партия убеждена в необходимости взрыва русского государства и безусловного освобождения его соединенных лишь с помощью насилия частей», – явно беседовали о переходе Ингерманландии и Финляндии от «взорванной» России к Швеции.
Чтобы никто из западных друзей не заподозрил в нем нормального русского человека, Бакунин кается перед ними в грехах России, бьет себя шпорой в грудь, участвует в польской вооруженной экспедиции, снаряженной на английские деньги. Затем с задушевной простотой маньяка объясняет предательство: «Между большинством польских деятелей, и именно той польской шляхетско-католической партией, которой журналистика наша приписывает наибольшее влияние на русскую молодежь, и между нами есть только одно общее чувство и одна общая цель: это ненависть ко Всероссийскому государству и твердая воля способствовать всеми возможными средствами наискорейшему разрушению его. Вот в чем мы сходимся.» Очевидно, Бакунин считал, что если он расходится с шляхтичами в музыкальных и гастрономических пристрастиях, то это демонстрирует огромное между ними расхождение.
Интересно, что демократ Бакунин полностью разделяет польские русофобские мифы про «полуславян Великороссии и чистых славян Малороссии, Подолии, Волыни, Белоруссии, Литвы, Польши».[190]
Бакунин успел увидеть новую поросль интеллигентных манихеев и вместе с небезызвестным политкиллером С. Нечаевым (которого отразил Достоевский в романе «Бесы») написал «Катехизис революционера».
«Он (революционер) знает только одну науку — науку разрушения… Революционер не должен останавливаться перед истреблением положения, отношения или какого-либо человека, принадлежащего к этому миру… Все и вся должны быть ему ненавистны. Все это поганое общество должно быть раздроблено на несколько категорий: первая категория неотлагаемо осужденных на смерть. Да будет составлен список таких осужденных, по порядку их относительной зловредности для успеха революционного дела, так чтобы предыдущие номера убрались прежде последующих».[191]
Тайна и безжалостность создавали ореол мрачного романтизма вокруг этого сочинения в России — хотя конечно надо было спросить мнения психиатров.
«Не признавая другой какой-либо деятельности, кроме дела истребления, мы соглашаемся, что форма, в которой должна проявляться эта деятельность, — яд, кинжал, петля и тому подобное».
Бакунин и его товарищи сильно любят русский народ. Однако если народ не может отделить себя от этого «поганого общества» (а как отделить, если росли они вместе, как кора и древесина одного дерева), тем хуже для народа.
В нормальном обществе такие как Бакунин сидят в психушке, дабы не обратились они в Чикатило. Томился бы Бакунин в Бедламе, если бы ушлые англичане не распознали своевременно (а может быть им об этом Герцен прямо сказал), что маньяк этот для Англии безвредный и зачем расходоваться на оплату его лечения.
А в России, вместо того, чтобы плюнуть на катехизированную гадость и перекреститься, тысячи интеллигентов, подготовленных трудами Белинского и Герцена, охотно берутся ее читать.
У антигосударственных сил тогда не было никакой социальной опоры в широких общественных слоях, ни у крестьян, ни у рабочих, она держалась только на интеллигенции, но последняя заведовала общественной атмосферой. Интеллигентные манихеи, «повинуясь старому преданию верить в примеры Европы, продолжали свое гибельное дело на всех поприщах жизни нашей и по всем ведомствам, так сказать, нашей государственности, в делах церковных, в войске, в школах (особенно низших), в судах и журналистике», – пишет К. Леонтьев.[192]
До первой волны террора оставалось всего одно поколение.
Революционные демократы и народники критиковали то состояние деревни (а критика у них завершалась терактами), которое стало результатом буржуазно-либеральных реформ 1860-х, проведенных либералами по декабристским канонам. Российская оппозиция давила на власть, стремясь реализовать западные представления о том, какой должна быть Россия согласно очередному западному «изму», а после того как реализация этого приносила негатив, следующая волна оппозиции боролась с тем, что создала предыдущая.
Русские революционеры начнут впитывать и неприязнь Маркса и Энгельса к России. А ведь ненависть к Российской империи у основоположников — это вовсе не ненависть к русскому капитализму, совсем наоборот. Маркс и Энгельс ненавидят Россию как недостаточно капиталистическую страну, тормозящую развитие капиталистических отношений в Европе, как аномалию, способную воспрепятствовать смене общественных формаций и помешать накоплению капитала. Притом добавляют к своей ненависти и немалую долю старой недоброй европейской русофобии – Карл Маркс был какое-то время сотрудником русофобского журнала «Портфолио», издававшегося Дэвидом Урквартом, теоретиком и практиком борьбы против России. Российские ученики Маркса хотят крушения Российского государства не как противники капитализма, а как европоцентристы, презирающие историческую Россию. Причем под роль жертв подверстывалась и польская шляхта, и венгерские магнаты, и бароны, мурзы, эмиры, султаны – все годились на роль угнетенных свободолюбцев. Так что русский пролетарий должен был вести классовую борьбу против государства российского вместе с американским банкиром, британским лордом, японским самураем, Габсбургами и Гогенцоллернами.
В 1917 духовные наследники декабристов, герценов, бакуниных, уничтожив в два революционных приема русское государство («самодержавие, православие и народность»), начнут использовать весь русский народ как сырье для мирового прогресса, для глобалистского проекта, хозяевами которого были западные «денежные мешки». Но уже в конце 1930-х гг. строители нового советского государства (социализма в «одной отдельно взятой стране») станут избавляться от декабристов, герценов, бакуниных, как от бешеных собак.
