– По-моему, – деликатно ответила Хелен, – он должен быть очень вкусным в Непале или где еще придумали это блюдо.

Он почувствовал, что улучшить этот ответ невозможно. Он говорил о милосердии, тонкости и эрудиции – о всех сразу.

– Клиффорд, – сказала Хелен так мягко и кротко, что ему пришлось наклониться к ней, чтобы расслышать, а ее шею обвивала золотая цепочка с медальончиком, который покоился на голубоватой белизне ее кожи и совсем его пленил, – это ведь не экзамен. Вы просто пригласили меня поужинать и никому ни на кого не надо производить достойного впечатления.

Он внутренне растерялся и ощутил, что ее слова не слишком ему понравились.

– Мне полагалось бы сейчас сидеть в «Савое» со всеми светилами, – сказал он. (Пусть знает, какую жертву он принес ради нее!)

– Не представляю, простит ли мне отец, – сказала она. (Пусть знает о ней то же самое.) – Вы не принадлежите к тем, кто отмечен его благоволением. Хотя, разумеется, он не может распоряжаться моей жизнью, – добавила она.

Ведь, собственно говоря, она ничуть не боялась отца, получая от него все лучшее, как ее мать – все худшее.

Его бешеные инвективы теперь очень ее развлекали. Эвелин принимала их всерьез, чувствовала, что ей угрожает опасность, слабела, слушая, как ее муж обличает и лживые заверения правительства, будто никогда страна так не процветала, и глупость избирателей, обведенных вокруг пальца, и филистеров, покупающих произведения искусства, и пр. и пр., и смутно ощущала, что все это – ее вина.

– Когда вы сказали, что меня не знаете, вы ведь солгали? Почему? – спросил Клиффорд, но Хелен только засмеялась. Ее бело-розовое платье при свечах словно излучало свет, и она знала это его свойство. Хуже всего оно выглядело в жестком освещении галереи и лучше всего – здесь. Потому-то она его и надела. Ее соски чуть-чуть просвечивали – в эпоху, когда соски никогда не просвечивали. Но она не стыдилась своего тела. И с какой бы стати? Оно было прекрасно.

– Никогда мне не лгите, – сказал он.

– Не буду, – сказала она и тем солгала, зная, что лжет.

Вскоре они отправились домой. К нему на Гудж-стрит, дом № 5, «Кофейня». Дом был узкий, втиснутый между двумя магазинами, зато в центре, в самом центре. Он мог ходить на работу пешком. Стены комнат были выкрашены белой краской, обстановка отличалась простотой и функциональностью. Все стены были завешаны картинами ее отца.

– Через несколько лет они будут стоить миллион, если не больше, – сказал он. – И вы не гордитесь?

– Чем? Тем, что они в будущем будут стоить больших денег? Или тем, что он хороший художник? «Горжусь»? Это неподходящее слово. С тем же успехом можно гордиться солнцем или луной.

Она дочь своего отца, решил Клиффорд, но от этого она только больше ему понравилась. Она спорила обо всем, но ничего не принижала. Девушки вроде Анджи выпячивали свою избранность, высмеивая и презирая все, что их окружало. Но, с другой стороны, что им оставалось делать?

Он показал ей спальню на чердаке под стропилами. На полу квадратное ложе – пенопласт (тогда новинка) под меховым покрывалом. И тут тоже картины кисти Лалли: сатиры обнимали нимф, Горгоны – юных Адонисов.

– Не самый удачный период моего отца.

Читатель, как ни грустно, но я должна сказать, что в этот же вечер Клиффорд и Хелен оказались вместе в постели, что в середине шестидесятых в обычай еще не вошло. Ритуал ухаживания еще соблюдался, и проволочка считалась не просто соблюдением приличий, но и проявлением благоразумия. Если девушка отдастся мужчине слишком быстро, он же будет ее презирать? Будет, будет, говорила тогдашняя житейская мудрость. Бесспорно, постель, так сказать, с первого взгляда, может завершиться – и завершается – тем, что женщина, которая отдала себя всю, бывает отвергнута, ибо этого всего оказалось мало. Ситуация обидная и морально тяжелая. Но, по-моему, на самом-то деле она сводится лишь к тому, что отношения между ними обрели стремительность и исчерпали себя с начала и до конца за несколько часов, вместо того чтобы неторопливо исчерпываться за месяцы или годы. Ну и первым осознал их исчерпанность мужчина.

«Я позвоню тебе завтра», – говорит он. Но не звонит. Было и прошло, не так ли? Однако изредка, совсем-совсем изредка сочетание звезд оказывается благосклонным: отношения выдерживают испытание, укрепляются, длятся. Вот это и случилось с Клиффордом и Хелен. Ей просто в голову не пришло, что Клиффорд станет ее презирать, если она скажет «да» сразу же, а он и не подумал переменить о ней мнение из-за ее «да». В окна чердака лился лунный свет. Мех покрывала и натирал и нежил их нагие тела. Читатель, с той ночи прошло двадцать три года, но ни Хелен, ни Клиффорд ее не забыли.

Так вот. Внезапное исчезновение Клиффорда и Хелен было замечено и вызвало большой шум. Словно гости «Леонардо» почувствовали все значение случившегося, словно поняли, что в результате будет нарушено нормальное течение многих и многих жизней. Правда, в тот вечер произошли и другие примечательные события, наложившие печать на личную историю значительного числа присутствующих: обмен партнерами, объяснение в любви, изъявление ненависти, возникновение смертельной вражды, примирение кровных врагов и даже зачатие младенца в глубине гардероба под норковым манто Анджи, однако наиболее примечательным было все-таки исчезновение Клиффорда с Хелен. А прием очень удался. Иногда это с ними бывает, хотя по большей части и нет. Словно бы сама Судьба вдруг прослышит, что где-то будет прием, и посещает его. Но остальные события в данном случае нас не касаются. А касается нас лишь то, что в конце вечера Анджи оказалась одна. Бедная Анджи!

– А где Клиффорд? – бестактно спросил у нее юный Гарри Бласт, ведущий отдела искусств на телевидении. Я была бы очень рада сказать, что с годами он стал деликатнее. Но чего не произошло, того не произошло.

– Ушел, – коротко ответила Анджи.

– А с кем?

– С девкой.

– Какой девкой?

– Да в ночной рубашке, – ответила Анджи, полагая, что Гарри Бласт, естественно, предложит проводить ее домой. Но он не предложил.

– Ах, с этой! – только и сказал Гарри Бласт. Он был обладателем розовощекой круглой физиономии, дьявольски колоссального носа и свеженького оксфордского диплома. – Его можно понять.

(Тут Анджи поклялась в сердце своем, что не видать ему успешной карьеры, если только это в ее силах. Но это, как показало дальнейшее, в ее силах не было. Некоторые люди неудержимы – благодаря, мне кажется, своей душевной тупости. Совсем недавно Гарри Бласт – с косметически улучшенным носом – возглавил крупнейшую телевизионную программу «Штучки-дрючки Мира Искусства».)

Анджи величественно удалилась, ее красный атласный бант зацепился за дверную ручку и порвался, чем испортил весь эффект. Тогда она его оторвала начисто – и с мясом, пустив на ветер 122 фунта, уплаченных за ткань, и 73 фунта, уплаченных портнихам (цены 1965 года), но какое было Анджи дело до этого? Она получала годовое содержание в 25 тысяч фунтов помимо принадлежавшего ей капитала, акций, ценных бумаг и так далее, уж не говоря о ее вложениях в «Леонардо» и грядущем наследстве. Шесть золотых приисков, включая рабочих, – и делай с ними что хочешь! Но к чему было Анджи все это, когда она не хотела ничего, кроме Клиффорда? Ее жизнь представилась ей трагедией и требовалось только найти виновника. Она принудила швейцара отпереть великолепный кабинет сэра Ларри Пэтта и позвонила отцу в Южную Африку.

Вот так даже Сэм Уэлбрук по ту сторону земного шара почувствовал на себе следствия поведения Клиффорда и Хелен. Рыдания его дочери пронеслись под морями и через континенты. (Тогда еще не было спутников связи: но слеза остается слезой, даже при искажениях из-за устаревших способов телекоммуникаций.)

– Ты погубил мою жизнь! – плакала Анджи. – Я никому не нужна. Меня никто не любит. Папуся, почему я такая?

Сэм Уэлбрук сидел под могучим солнцем в сочно-зеленом субтропическом саду: он был богат, он был могуч, женщины всех рас и всех цветов кожи согревали его постель, и он думал, что мог бы быть счастливым, не будь у него дочери. Отцовство оборачивается страшной мукой даже для миллионеров.