Синтия сказала Отто:
– Вероятно, теперь мы будем реже видеть нашего сына.
– Отлично, – сказал Отто и поспешил прибавить: – Что он вернулся к Хелен и счастлив.
Но, по правде говоря, он очень ценил воскресную тишину и покой, которые теперь не нарушались болтовней Клиффорда. Волнения и шум из-за картины Ван Гога он находил вульгарными. Ван Гог жил и умер в нищете и безвестности: если последующие поколения отзываются на его творчество, это одно, но что они на нем наживаются – совсем другое.
– Может быть, у них будут дети, – сказала Синтия с надеждой. Она уже не чувствовала себя такой молодой, как некогда. У нее не было любовника. Молодые люди имелись в изобилии, их все еще ничего не стоило обворожить и поразить, но теперь она ощущала унизительность ситуации для себя и для них. На руках у нее появились пигментные пятна. Просто это больше не звучало. Но в вакуум, оставленный их исчезновением, словно бы ринулась старость. Синтия чувствовала, что на этот раз, если Клиффорд и Хелен поручат ей свое дитя, она сумеет уделять ему больше внимания. Жизнь Нелл была такой короткой! Знай она заранее, так вела бы себя совсем по-другому – насколько снисходительнее к Хелен была бы она! Как мать, она предала Клиффорда, не дала ему той любви и заботливой поддержки, в которых нуждается ребенок, – конечно, не только она, но и Отто. Ей нужен был еще один шанс с другим ребенком, а тем временем все свое внимание она отдавала Отто. Но именно тогда, когда она отказалась от упоения тайными интригами, Отто вновь обратился к ним. Приезжали незнакомые люди с сообщениями, которые ей слышать не полагалось. На его лице было отвлеченное и многозначительное выражение, раздавались телефонные звонки и внезапно смолкали, и Отто исчезал из дома ровно через столько часов, сколько было звонков. Ну, что же, это его омолаживало. Она не думала, что ему угрожает хоть какая-то опасность. А внизу Джонни распевал, начищая медные бляхи лошадиной сбруи, и, казалось, говорил и думал чуть быстрее обычного.
Хелен вернулась в колледж и прослушала курс по рисунку на тканях. Клиффорд не возражал. Ведь дни, когда она была его девочкой-женой, прошли. А он, сам того не замечая, многому научился у Фанни, Элизы, Бенты и так далее, и особенно у Фанни. Он часто вспоминал Фанни. Она восстала на него и проиграла, но он прислушивался к ней гораздо больше, чем она замечала. И у нее был прекрасный вкус. Где она работает теперь? Она накопила опыта и могла бы оказаться очень полезной для «Леонардо».
Клиффорд написал великолепную книгу об импрессионистах, цена ее была 20 фунтов, цифра в те дни невероятная даже для книг об искусстве, но раскупалась она нарасхват. Гарри Бласт, телевизионный художественный критик, разнес ее с такой яростью (он все еще не простил Клиффорду дурацкого положения, в которое тот его поставил) за дешевое популяризирование, что все тут же кинулись ее покупать. Врагов полезно иметь, но – только на телевизионном экране.
Дела «Леонардо» шли гладко. Анджи держалась в отдалении, выставка Рембрандта побила все рекорды посещаемости. Затем ретроспектива Дэвида Феркина – а это был смелый шаг: впервые современный художник занял Большой зал – затмила успехом даже Рембрандта. У «Леонардо», как и у Клиффорда, все оборачивалось удачей. Королева открыла новое крыло, где эксперты на общественных началах оценивали произведения искусства и давали свои заключения к вящему негодованию антикварных торговцев, которые наблюдали, как прибыли уплывают у них из-под носа, потому что публика становится просвещеннее. Три недурно сохранившиеся городские особняка первой трети XVIII века были снесены, чтобы очистить место для нового крыла из новейшей марки железобетона, но подобное происходило все время, и никто не протестовал, во всяком случае, рьяно. Ведь куда ни глянь, старый Лондон вокруг был, казалось, неисчерпаем. Можно было сносить его без передышки, даже не замечая…
Как только развод Хелен с Саймоном был окончательно утвержден, Клиффорд и Хелен сочетались браком в кенсингтонской регистратуре. Очень тихо – по следующей причине: за неделю до церемонии умерла Эвелин.
ЖЕРТВА НА АЛТАРЕ
Как вы понимаете, Хелен сообщила родителям о своем намерении развестись с Саймоном и снова выйти за Клиффорда. Лалли, пусть не часто, но посещали корнбруковский дом в Масуэлл-Хилле. Джон Лалли был нелегким гостем, так как каждую минуту разражался новой филиппикой об очередном злодействе, учиненном правительством, или большим бизнесом, или тем, что он именовал «искусствопромышленностью», так как все они стакнулись против сирых, против убогих, против творческих талантов. Хелен к этому привыкла. Но не Саймон. В принципе Джон Лалли был обычно прав, зато в деталях – редко, и Саймон считал своим долгом восстановить истинные факты, а его тесть обижался. И как бы Хелен ни объясняла, что ее муж вовсе не фашиствующий прихвостень средств массовой информации, а наоборот, сочувствующий, как бы бедная Эвелин (она все больше походила на обтянутый кожей скелет) ни дрожала от огорчения и ни умоляла его перестать, он ничего не желал слушать. Как и Саймон.
И у Эвелин была привычка сравнивать развитие малютки Эдварда с развитием Нелл в том же возрасте, а Саймону не нравились эти постоянные разговоры о Нелл, потому что они расстраивали Хелен и еще потому что Эдвард заметно отставал от Нелл: в 2 года он знал только несколько слов, тогда как двухлетняя Нелл произносила целые фразы… «Да, мамочка, – говорила Хелен, – но девочки вообще начинают говорить раньше мальчиков». А однажды она объяснила: «А вот моторные реакции развиваются у мальчиков раньше».
– Каким странным стал нынешний язык! – Вот все, что ответила Эвелин. – «Моторные реакции!» (Какой грустной она была!)
– Разумеется, у нас с Джоном был только один ребенок, и притом девочка, – добавила она в другой раз, когда Хелен поставила перед ней тарелку превосходного грибного супа, причем таким тоном, словно Хелен не имела к ней теперь никакого отношения, да и вообще почему она не родилась мальчиком, так что Хелен расстроилась еще больше. Настроение у нес портилось на неделю. Ей не удавалось прорваться к матери, которая замкнулась с ее отцом в своего рода тоске a deux.[21] Хелен просто не могла этого видеть, не могла думать о том, какую роль тут сыграла она сама, и была рада, когда ее родители уходили – словно с нее снималась тягчайшая ноша, хотя она вряд ли могла бы объяснить какая.
– Почему у них не было других детей, кроме тебя? – как-то спросил Саймон.
– Кажется, я слишком много плакала по ночам, когда была младенцем, – неопределенно ответила Хелен. – И Джон не мог сосредоточиться. Да, по-моему, дело в этом.
О да! Художник – чудовище, такое, каким ему разрешают быть. Эвелин прерывала беременность четыре раза, оттягивая операцию до последнего момента в надежде, что Джон Лалли сжалится. Но где там!
– Рожай сколько хочешь младенцев, – сказал он, – только подальше от меня. – Сказал с той же категоричностью, с какой отвечал на любую ее робкую жалобу: «Если тебе не нравится, уезжай. Я тебя не держу».
Эвелин не ловила его на слове. А следовало бы. Эвелин ждала, тщетно ждала от него доброго слова, которое вдохнуло бы в нее необходимое мужество. Глупость какая! Она, так сказать, не оставалась, но и не уезжала. А допускала, чтобы алая животворная кровь пропадала втуне, предавала сыновей, которые могли бы смехом пристыдить отца – предавала, потому что боялась несдержанности своего мужа, боялась его настроений. В результате Хелен, не заслоненная оравой шумных, своевольных, требовательных братьев и сестер, одна принимала на себя все грома отцовского темперамента. К тому же, в целом она переняла материнскую манеру встречать их – беспомощно, кроткими словами, уступчивостью и лишь изредка с юмором. А столкнувшись с такой же натурой в Клиффорде – вызвав влечение в нем, испытывая влечение к нему, как написано на роду таким дочерям, – она и тут оказалась беспомощной.
