Ну а что до Нелл, он испробовал все и ничего больше сделать не мог. Встретившись с Хелен в укромном кафе, он рекомендовал ей принять совет и помощь своих близких, тех, кто ее любит, и признать, что Нелл погибла. Но она, казалось, слушала не его, а внутренний голос, твердивший «она жива». Ее чека он не взял. Да и в любом случае чек был на мизерную сумму, выкроенную из денег на хозяйство. Она представления не имела, как дороги его услуги. Он ей этого не сказал.

Ему хотелось обнять ее, только чтобы оберечь. Ее будущему угрожала ее собственная натура. Или же желание обнять ее диктовалась чем-то совсем-совсем иным? Возможно, но ведь это ничего не меняло.

Она допила кофе и собралась уходить. На мгновение она прижала свою белую руку к его черной щеке и сказала:

– Спасибо. Я рада, что в мире есть такие мужчины, как вы.

– А каким вы меня видите?

– Смелым, – сказала она. – Смелым, надежным и добрым.

Что, естественно, означало: не таким, как мой отец, как Клиффорд, – с сожалением должна добавить, что Саймона она практически мужчиной не считала.

Читатель, я для вас запечатлею несколько разговоров. Первый – между Клиффордом и Фанни, его секретаршей-любовницей. Сцена – сотворенный прославленным архитектором дом Клиффорда за городской чертой Женевы, воплощение элегантности и роскоши с плавательным бассейном в форме раковины, отражающим синее небо и снежные вершины гор, с рисунками на стенах из панелей светлого дерева (рисунки постоянно меняются и сегодня это весьма недурной рисунок лошади Франка, набросок дохлой собаки Джона Лалли, три пейзажа Джона Пайпера и действительно превосходная гравюра Рембрандта), со светлыми кожаными креслами и стеклянными столами.

– Клиффорд, – резко говорит Фанни, – ты не имеешь права винить Хелен в смерти Нелл. Это ты решил ее похитить. Это из-за тебя она оказалась в самолете. Если винить кого-то, то только тебя.

Фанни сыта по горло, и с полным на то основанием. Во-первых, Клиффорд пригласил ее переехать к нему только потому, что ожидал Нелл. После страшного дня авиакатастрофы она осталась нянчить Клиффорда, пока он находился в тисках горя и отчаяния. Она покрывала его на работе, ибо порой его депрессия была настолько тяжкой, что он напивался и был не в состоянии принимать решения. А принимать их было необходимо: через пять коротеньких месяцев «Леонардо» должна была открыть свои женевские галереи, отданные под творения современных мастеров, и в день открытия эти современные мастера так или иначе должны были висеть на стенах. Полотна предстояло извлечь из мастерских художников или из частных домов, где они каким-то образом оказались – подарены под пьяную руку или проданы вопреки контракту, – а ведь каждое застраховано на гигантскую и весьма проблематичную сумму, – но важнее всего были художественные решения: эту картину выбрать или ту? Эти-то решения Фанни и принимала от имени Клиффорда. Принимала безошибочно, и вот теперь, протрезвев и снова став самим собой, он отказывается упомянуть о ней в предисловии к каталогу. Она в бешенстве. Пусть обнимает ее по ночам, пусть улещивает сладкими словами сколько хочет, с нее довольно.

– Ты эгоистичный, жадный и самовлюбленный эгоцентрик! – кричит она (она, которая обычно так мягка и покладиста). – Ты больше меня не любишь!

– Я тебя никогда не любил, – говорит он. – По-моему, мы друг друга измотали. Почему бы тебе не собрать вещи и не переехать?

Конец разговора, конец сексуальной связи. Она-то ждала немножко другого. Ей казалось, что он отправится за ней. А он этого не сделал. На следующий же день в женевской утренней газете появилась фотография: Клиффорд Вексфорд в ночном клубе обнимает за талию Труди Берфут, кинозвезду, которая только что выпустила в свет бестселлер. И Фанни вспоминает, что всю последнюю неделю Труди названивала несколько раз на дню.

Еще разговор. Фанни сидит за своим столом в приемной Клиффорда в прохладном новом мраморном здании «Леонардо» и мучается от горя и унижения. Входит Клиффорд. Она думает, что он, может быть, извинится.

– Ты еще здесь? – спрашивает он. – По-моему, ты сказала, что уезжаешь.

Значит, она потеряла не только любовника, но и работу, и то, что, как она понимает теперь, было любовью.

Ее преемница помоложе ее и более отвечающая общепринятым стандартам миловидности, но с еще более внушительной степенью по истории искусства, обретенной в галерее Куртольда – не более и не менее, согласившаяся на жалованье даже еще более низкое, чем получала Фанни, появляется, когда Фанни собирается уйти. (Ей пришлось самой себя уволить: найм и увольнение входят в число обязанностей здешней секретарши.) Зовут новую девушку Кэрол.

– Перспективы действительно такие хорошие, как утверждается? – спрашивает Кэрол.

– Скажем, всеобъемлющие, – отвечает Фанни.

– А мне придется самой принимать художественные решения? – спрашивает Кэрол.

– Не исключено, что такая необходимость возникнет, – отвечает Фанни, глядя, как четверо носильщиков вносят особенно яркого Джексона Поллока, которого выбрала она от имени Клиффорда. – Но не стоит затрудняться.

Конец разговора. И Фанни возвращается к своим родителям в Суррей. Она отказалась от своей женевской квартиры над кулинарией по совету Клиффорда в самый разгар их… чего? Романа? Навряд ли! Деловой сладострастной связи. Больно было невероятно. Но девушкам, приобщающимся к Миру Искусства, приходится туго – и денег избыток, и любовь, и увлекательная жизнь, но только для тех, кто наверху. А наверх поднимаются одни мужчины. Как и всюду, за исключением, возможно, сферы женских одиночных танцев «гоу-гоу».

Еще разговор. В другой стране.

– Ты меня не любишь, – говорит Саймон Корнбрук Хелен примерно тогда же, когда Фанни лишается своего места. Он бледен, его ясные глаза за круглыми стеклами совиных очков полны отчаяния. Он невысок и не очень красив, но чуток, умен, добр и, как всякий нормальный муж, нуждается в любви и внимании жены. Хелен с удивлением взглядывает на него. Она кормит Эдварда. Все ее внимание теперь отдается малышу и – во всяком случае, так кажется Саймону – памяти о Нелл, которую она лелеет, словно еще одного живого младенца, так что для него не остается места.

– Конечно, я тебя люблю, – говорит она с удивлением. – Конечно, Саймон. Ты же отец Эдварда! – Разумеется, не самое тактичное доказательство, но она так чувствует.

– А Клиффорд – отец Нелл, я не ошибаюсь? Хелен вздыхает.

– Клиффорд за границей, – говорит она, – а кроме того, мы разведены. В чем дело, Саймон?

Мы-то с вами знаем, в чем дело. В том, что она вышла за Саймона ради тепла, безопасности и уюта, которые он мог ей дать – истерзанной, измученной после брака с Клиффордом, уверенной, что ничего другого ей от мужчины никогда не понадобится. Знает это и Саймон. А теперь этого оказывается мало. Ему нужно, чтобы Хелен к нему тянуло эротически, чтобы ее чувства были отданы ему. Ему нужно быть у нее в сердце. А у нее в сердце только малютка Эдвард, и погибшая Нелл, и потерянный Клиффорд. А Саймона там нет вовсе. Оба они знают это – ему не надо было спрашивать. Хелен нагибается над Эдвардом и что-то ласково ему воркует, лишь бы не встречаться глазами с мужем. Он поднимает ей голову и бьет ее по щеке. Не сильно, а словно желая привести ее в чувство, вернуть к жизни, но, конечно, из этого ничего не выходит. Этому нет прощения. Он ударил женщину, свою жену, мать своего новорожденного сына, и ведь она ничем его не обидела, не задела, а просто спросила в чем дело.

Саймон, запинаясь, бормочет извинения и возвращается в редакцию и находит там Салли Агнес Сен-Сир, представительницу новой породы блистательных молодых писак, которых недавно взяли в его газету, и после пребывания в «Эль вино» («Саймон, а ты что здесь делаешь? Ты же сюда носа не кажешь!») уходит с Салли Агнес (да-да, читатель, в жизнь она вступила не под этим именем, но так лишь уж оно хорошо выглядит под заметкой? Салли Агнес Сен-Сир – произносится как sincere,[16] доперло?), а действительно ли Саймон задел в ней какую-то эротическую струну или она просто притворялась, мы никогда не узнаем, потому что Салли Агнес не скажет. В любом случае, она знала, что Саймон может быть ей полезен. А что до Саймона, он знал, что в Салли Агнес нашел отклик, которого не мог обрести в Хелен. Салли Агнес Сен-Сир! Сен-Сир! У вашего автора мурашки бегут по коже.