Клиффорд пролистал свою адресную книгу, но все было не то, ни одна не подходила. В ежедневнике у него был номер Хелен: каждый год он переписывал его в новый. По желтой прессе он следил за последними подробностями связи Саймона Корнбрука с писачкой Салли Агнес Сен-Сир. Он твердил себе, что так Хелен и надо. Пусть-ка хлебнет публичных унижений – он же испил их из-за развода. Хелен, кто своей непреклонностью навлекла смерть на его единственное дитя, на Нелл. Бедная крошка Нелл с синими такими доверчивыми глазками и ясным умом. Впрочем, теперь он видел, что и сам в какой-то мере нес за случившееся некую долю ответственности. Он не желал идти в одной нравственной упряжке с сэром Ларри Пэттом. Хелен любила Нелл, а не просто хотела завладеть ею назло ему, этого он больше отрицать не мог. И снял телефонную трубку. И набрал номер.

Ответила Хелен, мелодичным прежним голосом:

– Я слушаю.

– Это Клиффорд. Я подумал, если вечер у тебя свободен, не поужинать ли нам где-нибудь?

Наступила пауза. В течение этой паузы Хелен повернулась и посоветовалась с Артуром Хокни, но Клиффорду не было суждено узнать этого.

– С радостью, – сказала Хелен.

Читатель, вы знаете, что в реальной жизни постоянно происходят самые странные совпадения. Ваша сестра и жена вашего сына справляют день рождения в один и тот же день; вы совершенно случайно встречаете на улице подругу, с которой давно потеряли всякую связь, – и в тот же день получаете от нее письмо; жена вашего начальника родилась в доме, где живете вы, – ну и все такое прочее. Писателю использовать совпадение в романе или рассказе – дурной тон, но я надеюсь, вы меня извините и допустите, что в тот самый момент, когда Клиффорд звонит Хелен и приглашает ее поужинать, она вполне может беседовать с Артуром Хокни, с которым видится крайне редко, поскольку в жизни так случиться может – и постоянно случается! А эта моя повесть старательно копирует жизнь, и потому-то иногда, вероятно, представляется неправдоподобной – вот спросите себя, ведь верно, что правда еще более невероятна, чем выдумка? Разве заголовки в газете, которую вы разворачиваете каждое утро, не кричат о самых нежданных и непостижимых событиях? И разве в вашей собственной жизни события не скучиваются? То ничего месяцами или даже годами не происходит, а затем все разом обрушивается на вас, радуя или ужасая, это уж зависит от обстоятельств. Во всяком случае, у меня бывает именно так, а писатели в этом плане ничем от читателей не отличаются.

Ну да хорошо. Что за вечер для всех! Представьте себе, что происходит дома у Хелен. Семь часов. Она уложила четырехлетнего Эдварда спать и теперь, наконец, может уделить Артуру Хокни все свое внимание. Он в Лондоне проездом – позвонил Хелен из Хитроу, а она настояла, чтобы он ее навестил: Саймон в Токио, освещает политическую конференцию, и Салли Агнес Сен-Сир тоже в Токио. На Хелен шелковое платье кремового цвета, очень простого покроя, она опускается в бледно-зеленое кресло и кажется такой прелестной и такой беззащитной, что Артур Хокни внезапно ощущает себя одним из тех преступников, преследовать которых – его профессия, и понимает, каким властным может быть искушение перерезать у кого-то тормозные тяги или подлить яду ему в коктейль, при условии, что этот кто-то – Саймон Корнбрук. А точнее, всякий, из-за кого Хелен несчастна. Ведь Артур не понимает, что Хелен стоит только щелкнуть красивыми пальцами, и Саймон тотчас примчится, что если Саймон и компрометирует себя с Салли Агнес, то для того лишь, чтобы вернуть себе любящее внимание Хелен. Но она не станет, она не может щелкать своими красивыми пальцами! Во всяком случае, пока не нашлась Нелл, пока на ее браке с Клиффордом не поставлен окончательный крест, она ни на йоту не поддастся. Артур вопреки своей интуиции, своему умению обращаться с женщинами, своими легкими и бодрящими отношениями с ними, оказывается неискушенным, если не сказать невинным мужчиной, когда речь идет о сердечных делах, не говоря уж о совести. Вот он сидит черный, глянцевито-эбеновый, налитый силой и несколько широковатый для бледно-зеленого кресла, еле вмещающего его мускулистый торс (Саймон тонкокостен: тяжеловес интеллектуально, но легковес физически, и весь дом, включая мебель, отражает это), и слушает, а Хелен говорит:

– Я знаю, что не должна этого говорить, не должна! Но я по-прежнему чувствую, что Нелл жива. Каждое Рождество я говорю себе: сегодня Нелл исполнилось четыре года, пять лет, шесть, семь. Я никогда не говорю «исполнилось бы», а прямо «исполнилось». Почему?

(Кстати Истлейкский распределительный центр у Хэкнейских болот назначил Нелл день рождения. Промахнувшись в своем заключении на полгода. Нелл для своего возраста высокого роста, и днем ее рождения назначили 1 июня. Они считают, что ей 6 3/4. Но мы знаем, что в этот весенний вечер ей 6 1/4. Ошибка в целых полгода! С грустью должна указать, что все оценки центра далеки от истины: они, например, объявили нашу Нелл, нашу хорошенькую, жизнерадостную умницу Нелл РНН – развитие ниже нормы, но в данный момент мы на этом задерживаться не можем.)

– Что же, – говорит Артур опрометчиво, – я тоже предполагаю, что она жива, но предположения еще не доказательство. Важно, чтобы вы начали снова жить здесь и сейчас, а не так, словно произойдет это когда-нибудь в будущем, когда Нелл вернется к вам.

Но Хелен только вертит в пальцах бокал и вежливо улыбается.

– Во всяком случае, смиритесь с тем, что для вас она потеряна, – говорит он, – и потеряна навсегда, хотя, быть может, и осталась жива.

– Нет! – произносит Хелен тоном, которым Эдвард заявляет «не буду!». – Если вы предполагаете, что она жива, вы ее разыщете! – И она вспоминает последние полотна отца, которые теперь стоят одну шестую миллиона каждое и поднимаются в цене (те самые, которые он держит под замком в своем сыром дровяном сарае за поленницей, чтобы помешать Клиффорду Вексфорду и иже с ним наложить на них хищную лапу). Ради Нелл ее отец, конечно же, расстанется с ними. – Я заплачу, сколько бы вы ни сказали.

– Деньги тут ни при чем, – говорит он, глубоко обиженный. – Просто я ничего больше сделать не в силах.

Эта бледная англичанка ничего для блага мира не делает, собственно говоря, он обязан нравственно ее осудить. Сколько тысяч детей ежедневно умирают повсюду в мире либо вопреки стараниям тех, кто их любит, либо прямо от руки тех, кто их не любит, либо от голода, из-за равнодушия государства к их горестям? Ей нечего делать, так почему она не посвящает свое время тому, чтобы помочь им? Но нет, она способна только рассиживать, и пребывать, и сосредоточиваться лишь на своих горестях, и злоупотреблять его временем, и лгать своему мужу. По справедливости он был бы должен презирать ее: так больно было убедиться, что он способен любить, не преклоняясь. Он счел это доказательством собственного нравственного крушения.

– Ничего больше я сделать не в силах, – повторяет он.

Но она и слушать не желает. Она встает, подходит к нему, ласково прикасается губами к его щеке и говорит: «Артур, ну пожалуйста!», против обыкновения называя его по имени, и он понимает, что сделает для нее все – даже будет транжирить свое дорогостоящее время на бесплодные поиски, что ничего не меняется, только время проходит.

В этот момент звонит телефон – и это Клиффорд.

Артур не спускает глаз с Хелен, а она меняется, словно по ее жилам теперь вместе с кровью заструилась особая энергия. Просто поразительно: глаза ее блестят, щеки розовеют, движения становятся увереннее, голос веселее.

– Это Клиффорд, – говорит она Артуру, прикрыв ладонью трубку.

– Что мне делать? Он приглашает меня поужинать вместе. – Артур качает головой. Ее любовь к Клиффорду – это наркотик, страшный наркотик, и чем упоительнее его кратковременное действие, тем оно ядовитее в конечном счете.

– Ну хорошо, – говорит она Клиффорду, не обращая на совет Артура ни малейшего внимания. Ну еще бы! Зато осведомляется, мечась по дому, собираясь – это платье, это пальто, эти духи, эти туфли – они мне идут, я нормально выгляжу? – иногда останавливается на секунду, чтобы обнять бедного Артура. Ее руки на самом деле смыкаются на нем: четырех ее худеньких белых рук, вероятно, едва хватило бы на одну его – черную, играющую мощными мышцами.