Из «Клариджа» Клиффорд отправился домой. И отправился, могу упомянуть, с чистой совестью. Он не любил Анджи, читатель, она ему даже не нравилась, хотя что-то в нем, безусловно, на нее отзывалось, и потому он внутренне не считал, что изменил жене, нет, ни чуточки. Жену он застал в солнечном внутреннем дворике, уютно расположившейся перед вторым завтраком за рюмкой вина со своим экс-мужем Саймоном под разноцветными кашпо с пышными цветами.

Это было последней каплей.

– А-а! – сказал он им обоим, – вот, значит, что происходит, пока я тружусь! Какой же я был дурак! Потаскуха (это уже одной Хелен) подсунула мне своих ублюдков!

И так далее, включая множество всякого визгливого вздора о том, как Хелен не только пригласила Саймона на рождественский обед, но и как Саймон нарезал индейку, за которую платил он, Клиффорд. Напрасно Саймон указывал, что Хелен уговорила его приехать на Рождество только ради маленького Эдварда (ее сына от Саймона, благопристойно и законно зачатого в узах брака) и что Клиффорд буквально принудил его нарезать индейку – нет и нет! Или что сейчас они встретились, чтобы обсудить, в какую школу отдать Эдварда. Нет и нет! И бесполезно Хелен было объяснять и отрицать и в слезах настаивать на своей невиновности и любви к Клиффорду. Нет и нет!

И вот тогда Саймон упомянул то, о чем узнал ранее из уст Анджи: что Клиффорд состоит в длительной связи с Фанни, уж кто бы говорил! Так оно и было. Правда, Клиффорд не воспринимал это как связь или даже отношения. Фанни была просто женщиной, с которой он совокуплялся, когда они поздно задерживались у него в кабинете, не в состоянии окончательно решить, подлинник ли это или подделка, а секс проясняет голову – а если бедная Фанни и была безнадежно и навечно влюблена в него, Клиффорда, то давно уже научилась молчать об этом. (Хотя, читатель, не исключено, что она его ненавидела той интимной покорной ненавистью, которой некоторые женщины ненавидят мужчин, веря, что любят их. Безусловно, Фанни в подобных случаях испытывала необоримое желание располосовать ногтями широкую белокурую спину Клиффорда, но, конечно, не могла себе этого позволить. Женатых мужчин никоим образом метить нельзя.)

– Если и так, – сказал Клиффорд, – то только потому, что меня до этого довела моя жена. Вот и сейчас, вы ее послушайте – визжит и несет всякую чушь.

От этих слов Хелен опомнилась. Она разом перестала плакать и распинаться в своей невиновности.

– Ты знаешь, что виноват, – сказала она Клиффорду, – и только поэтому ведешь себя так. (Разумеется, она была права.) И более того: твое поведение простить нельзя. Я разведусь с тобой из-за невозможности совместного проживания. Вот и все.

– В таком случае убирайся из моего дома, – сказал Клиффорд, вдруг став ледяным и ненавидя ее, потому что теперь она поступила непростительно и заговорила о том, отчего ему стало по-настоящему страшно. Развод! И в присутствии свидетеля, так что это обретало весомость, тем более раз свидетелем был Саймон.

И знаете, что сделала Хелен? Она нашла в себе мужество восстать на Клиффорда и сказала:

– Нет! Уйдешь ты!

И в ее праведном гневе была такая сила, что вопреки себе он подчинился. Клиффорд подчинился, читатель. Клиффорд ушел. Как часто несчастные жены покоряются ощущению, будто их дом принадлежит мужу и порвать с ним она может, лишь потеряв все, что у нее есть, тогда как на самом-то деле, дом принадлежит ей, и если кому-нибудь надо уйти, то ему. И если она скажет это достаточно громко и ясно, и если он достаточно виноват, то он уйдет.

Естественно, Клиффорд намеревался уйти только на неделю или около того, чтобы проучить Хелен. Пусть-ка почувствует, как сильно она его любит. Пусть-ка смиренно попросит его вернуться, попросит прощения за прежние проступки. Чтобы они вновь обрели счастье, а их любовь очистится, станет богаче, вернее. Чтобы ему больше никогда не пришлось спать с Фанни, а с Анджи так и не видеться вовсе…

Но, читатель, все вышло не так. Как же, дожидайся!

Клиффорд перебрался из своего с Хелен дома в роскошную квартиру в Мейфэре, которую «Леонардо» держала наготове для именитых клиентов – таких, кто говорит о редчайшем Рембрандте, внезапно выставленном на продажу: «Мне нравится. Беру!» Но он привык к роскоши и не находил в ней компенсации за утрату семейной жизни. Ему не хватало не только жены, но, как ни странно, и жутких близнецов. Он понял, что совершенно неважно, если на его обоях ручного тиснения появляются следы жирных пальцев, что дети своими приставаниями не дают ему спокойно послушать «Фигаро». Просто обои нужны самые простые, моющиеся, а оперу следует ставить (негромко!), когда их уложат спать. Клиффорд ведь по-настоящему не считал, будто близнецы не его, а Саймона: ему стало ясно, что он предпочел временно уверовать в свои упреки, так как был виноват, ревновал и понимал это. И вообще он не собирался столь сильно расстраивать Хелен. Он вдруг осознал, что должен, если действительно любит ее по-настоящему, отказаться от своей привычки соблазнять женщин для того лишь, чтобы потом со всей жестокостью их отвергнуть. К чему, как он теперь со стыдом сообразил, его привычка, собственно, и сводилась.

Он увидел все это на протяжении шести тягостных недель, пока ждал, что Хелен позвонит, и извинится, и они помирятся, но она не звонила и не звонила; а он не привык, чтобы отвергали его, и был совершенно ошеломлен. У него появилось время, чтобы подумать: всю свою взрослую жизнь он всегда был так занят, что времени на размышления у него не оставалось. Даже в отпуске он не просто отдыхал, а завязывал новые полезные знакомства, показывался на элитарных лыжных склонах, на элитарных виллах; и уж во всяком случае мог щегольнуть самым лучшим загаром в Лондоне раньше всех в сезоне! О, пустое тщеславие! О, суета сует! Теперь-то он все понял. Он любит Хелен, он любит свой семейный очаг, своих детей. Только это и важно. (Да, люди способны изменяться, читатель, правда способны!)

– Нет, – сказала Хелен. – Нет. Я серьезно. Я хочу развода, Клиффорд. Всему есть предел. И с меня достаточно.

Она не поддавалась ни на какие уговоры. Она даже не хотела его видеть. С нее достаточно, узнавал он через друзей, быть покладистой, чуткой, сверхженственной – короче говоря, мазохисткой. И хуже того, Отто и Синтия, родители Клиффорда, которые, непонятно зачем, продали свой чудесный загородный дом и теперь пытались приспособиться к квартирке из тех, что слывут идеальными для пожилых пар, и в процессе приспособления постарели на десять лет, казалось, были на стороне его жены.

– Ты эгоистичен, эгоцентричен, себялюбив и нещепетилен, – сказала ему его мать. Его собственная мать! Правда, она сама была очень тогда несчастна. Сделайте три шага в челсийской квартире, и вы упретесь в стену. Она из-за этого чувствовала себя старухой. Она тосковала по своему обширному, такому изящному дому, ныне проданному – и что на них нашло? – Анджи. Что толку от всех этих денег в банке? Хотя сэр Отто словно бы чувствовал себя недурно, шныряя то в Министерство обороны, то из него, отправляясь ненадолго в Штаты в сопровождении Джонни, хотя когда она заглядывала в его паспорт (единственно ей известный), то не обнаруживала в нем ни въездного штампа, ни выездного.

Тем временем Анджи хлопотливо превращала дом, которому по праву надлежало быть родовым домом Клиффорда, в загородный аукционный зал, которому предстояло получить название «Оттолайн» и служить для перепродажи редких и прекрасных произведений искусства. Деревья были срублены, сад выкорчеван бульдозерами, а в оранжерее поместился плавательный бассейн с подогревом. «Оттолайн» конкурировал с «Леонардо», что не приносило «Леонардо» никакой пользы. «Сотби», «Кристи» и «Леонардо» на протяжении десятилетий контролировали продажу с аукциона предметов искусства, неплохо ладя между собой, но теперь в их заповедный круг, толкаясь локтями, вторгались чужаки. О чем думает Анджи? Она же как-никак все еще входит в число директоров «Леонардо»! Она гадит в собственном гнезде! И в гнезде Клиффорда заодно. Его родовой дом!