Он просто начал ждать, что последует за этим.

А где тем временем был Клиффорд?

Читатель, пока отец Маккромби супится, и гниет, и ждет в своем полном призраков лесу, а Анджи плетет темные интриги, давайте сделаем смотр нашим действующим лицам и узнаем, как их привечает новый мир восьмидесятых. Сверкающий калейдоскоп Мира Искусства раз-другой повернулся (вам знаком этот резкий царапающий звук стеклышек?) и замер, переливаясь и обманывая, в положении, против обыкновения благоприятном для Джона Лалли. Он уже достаточно утвердился (спасибо Клиффорду), его фамилия стала привычной на страницах журналов, посвященных искусству, и теперь на его огромные полотна (Клиффорд был прав: измените гештальт, и вы измените картины – брак с Марджери что-то высвободил, изменил шкалу его ценностей) возник большой спрос. Их дух соответствовал времени – что, боюсь, не такой уж комплимент. Подобное сочетание абстракции с сюрреализмом устраивало богатых невежественных покупателей; картины эти с их, грубо выражаясь, смачным шиком одевали купившего культурным ореолом и давали тему для разговоров за обеденным столом. А в те дни богатые невежественные покупатели ходили косяками, умоляя, чтобы их избавили от денег, которые иначе были бы поглощены налогами, и отчаянно разыскивали тех, кто мог бы их просветить.

Клиффорд ухитрился стать художественным консультантом немалого числа тех новых броских частных галерей, которые как грибы вырастали в Европе и Штатах по частной инициативе и по мановению Большого Бизнеса, не говоря уж об огромном выводке мультимиллионеров, скупающих произведения искусства. Все соперничали из-за признанных полотен для украшения своих спроектированных архитектором стен. Полотен, признанных в том смысле, что они не могли упасть в цене. А вопрос о «признанности» решал Клиффорд, жонглируя своими обязанностями по отношению к себе, к своим клиентам и к «Леонардо». В текущий момент «Леонардо» – как и все национальные галереи по всей Европе – переживала скверные времена. Гетти, взять для примера хотя бы одно имя, мог предложить сумму больше кого угодно, включая правительства. А правительства повсюду, казалось, предпочитали субсидировать оборону, а не Искусство.

Но Джон Лалли против обыкновения был счастлив практически вполне. Он мог потребовать за каждый свой холст, покрытый красками недавно, такую сумму, что судьба ранних работ почти перестала его трогать. Более того, он поглядел на них и проникся к ним презрением. Столько angst[23] обреченности, жути – откуда все это бралось? Ему больше не приходилось горько размышлять о несправедливости перепродажи произведений искусства с прибылью, без учета прав и участия художника. Теперь, когда самая первая цена была столь внушительной, ею вполне можно было удовлетвориться как окончательным выкупом всех авторских прав. «Оттолайн» оказалась филиалом «Леонардо»? Ну и пусть. Его картины теперь стали такими большими, что он еле успевал написать за год две, а уж о трех и речи не было. Ведь прежде он жаждал денег не из алчности, но чтобы освободиться от финансовых затруднений, чтобы покупать столько свинцовых белил, сколько душе угодно и сверх того. Теперь он мог писать когда и что хотел – ведь финансово он был вполне обеспечен, даже богат?

Если теперь Джону Лалли было не вполне ясно, что, собственно, ему хотелось бы писать, он скрывал это от себя. Он писал то, на что был спрос – но ведь это могло быть совпадением или тем, чего он всегда хотел. Кто знает? Вот сколько могут сделать для человека деньги, комфорт, счастливый брак и маленький сын.

В глубине сада «Яблочного коттеджа» он построил большую мастерскую, оставаясь глух к протестам соседей. Такова была его воля и их кара. Здание мастерской было очень высоким – но ведь иначе оно не вместило бы его новые полотна. С утверждением проекта мастерской возникли было затруднения, но он просто подарил картину – раннюю – городскому управлению, и все быстро уладилось.

А Хелен? Мне очень хотелось бы сообщить, что она была по меньшей мере счастлива и довольна. Да и могло ли быть иначе! Она это заслужила. Что ни говори, она освободилась от вечно изменяющего мужа, обрела независимость и преуспевала. По мере того как проходили годы и Клиффорд с Анджи были женаты уже давно, она – или ей так казалось – оправилась от потрясения и страданий развода. И разве на этот раз все не согласились, что виновен вне всяких сомнений Клиффорд, что бы там ни постановил суд, а она безупречна? И разве близнецы не были вылитым портретом отца, что бы там ни утверждал Клиффорд? Разве у нее не было трех сыновей, не дававших ей скучать от безделья (как будто у нее и без них не хватало дела!), а по ночам не наполнявших ее дом тихим, сонным, питательным дыханием? Разве мир вокруг нее не переменился до такой степени, что одинокая женщина не вызывала жалости, но (некоторым) внушала зависть?

А что до «Дома Лалли» – ого-го! Колоссальнейший успех.

Юные члены королевской семьи, не говоря уж о тех, кто был кем-то, просто обожали ее модели. Одежда, предлагаемая Лалли, обладала цветом, сочностью, мягкостью и особым качеством тканей, придававшим ей чувственность, но не дешевый шик, достоинство, но не вульгарность, которой страдают порой даже самые дорогие туалеты. Сенсация столетия мод, если верить прессе! Едва фирменный знак Лалли появлялся на вешалке – неважно, какой дорогой, неважно для какого узкого круга – его тут же хватали. Даже Джон Лалли вынужден был признать, что ткани хороши, узоры приемлемы, хотя и поносил тех, кто их покупал. Он все еще не терпел бездельников богачей, и с полным на то основанием, если вы вспомните Анджи. Хотя, учтите, беда Анджи – или наша беда с ней, – возможно, коренилась в том, что она была излишне деятельной. Если бы только она расслабилась и просто наслаждалась своим богатством и своим дворецким, а не подстраивала бы, не подкапывалась бы, не провоцировала бы…

Но никто в те дни не мог бы обвинить в безделии Хелен или Клиффорда. Затруднения «Леонардо» не давали Клиффорду сидеть сложа руки – во всяком случае, когда он освобождался от других своих клиентов и мог заняться делами фирмы.

Ну а Нелл… догадайтесь, кто в один прекрасный день приехал навестить Нелл? Кто как не Полли! Полли потеряла в весе пятнадцать фунтов, если не все тридцать. Полли выглядит чрезвычайно элегантной в темно-синем костюме. Лицо у нее подкрашено, волосы коротко подстрижены. Она выглядит преуспевающей деловой женщиной, именно тем, чем стала. В тюрьме ею занялся психотерапевт, который изменил всю ее жизнь (так говорит Полли). Клайв скоро выйдет, но Полли не пойдет встречать его у ворот. С наркотиками покончено, и Полли теперь – директор клиники «Здоровье и Красота» под Лондоном.

– Тебе нельзя тут оставаться! – говорит Полли, оглядывая унылое строение, содержащее семейный очаг Килдейров, проволочные выгородки снаружи, крутые уэльские холмы, слушая неумолчный визг, вой и лай, обоняя смешанный запах дезинфицирующих средств и псины.

– А мне в общем нравится тут, – говорит Нелл. – Они ведь так обо мне заботятся.

– Хм! – говорит Полли, и в сознание Нелл западают семена сомнений, которым предстоит расти и расти.

– Ну а с мальчиками как? – спрашивает Полли. О, это важный вопрос!

– Есть один, его зовут Дей Эванс, – говорит Нелл, заливаясь румянцем. Ну, нам с вами известно, что Дей Эванс старается держаться от Нелл как можно дальше. Он хороший паренек и знает свою весовую категорию, чего про Нелл не скажешь. Если вы живете в холмах Уэльса, занимаетесь в старших классах и помогаете в собачьем питомнике, подростковая культура обходит вас стороной, и вы плохо осознаете свою привлекательность. Но иногда он встречается с ней выпить кофе в маленьком кафе в Руллине за лавкой, где продают жареную рыбу с картофельной соломкой, и это венчает для Нелл всю неделю.

– Очень мило, – говорит Полли, и, если хотите знать мое мнение, так оно и есть.