Когда неделю спустя Артур Хокни, вернувшись к себе в отель (он принимал участие в конференции по способам уклонения от налогов, организованной «Форчун»), нашел запись телефонного звонка Хелен с просьбой встретиться, он не удивился. Он этого ждал. И отправил открытку, как она указала, по адресу «почтовый ящик номер такой-то» с приглашением позавтракать вместе. Он предположил, что она хочет скрыть их встречу от мужа, и не позволил себе строить дальнейшие предположения.

Когда Хелен вошла в ресторан, Артур был уже там и встал ей навстречу. Люди поворачивали головы и смотрели на них. Рядом с ним столы и стулья выглядели крохотными и нестерпимо претенциозными, а гроздья обернутых в солому бутылок из-под «кьянти», украшавшие зал, казались нелепыми. Костюм на Хелен был темно-синий, и она старалась быть незаметной, но, разумеется, безрезультатно.

– Артур, – сказала она легко и быстро (она нервничала). – Мне ведь можно называть вас Артуром, правда? А вы зовите меня Хелен. Звонить незнакомым мужчинам, назначать свидание – конечно, это выглядит странно! Но мне просто не хочется волновать Саймона, он же будет взбешен… вернее, расстроен, но я знаю, что Нелл жива, я знаю, что ей хорошо, только она скучает без меня, и я хочу, чтобы вы ее отыскали. Я вас нанимаю. Вы ведь свободный агент. Я заплачу, сколько ни потребуется. Но только мы не должны допустить, чтобы мой муж узнал.

Да, привычки «Яблоневого коттеджа» все еще властвовали над ней.

– Хелен, – сказал он, и слово это было новым, незнакомым, чудесным. – Я не могу согласиться. Это было бы безответственным.

– Но почему? Не понимаю! – Она заказала грибную оладью, но не притронулась к ней. Он поглощал бифштекс с соломкой. Когда королеву-мать попросили дать совет тем, кто готовится сделать публичную карьеру, она ответила: «Увидев уборную, тут же ею воспользуйтесь». Артур Хокни, чья работа бросала его в джунгли, на вершины гор и в другие наиболее бесприютные, а часто и голодные уголки мира, испытывал такое же чувство при виде тарелки с пищей. Никогда ведь не знаешь заранее, когда тебе снова представится подобный случай. Ответил он не сразу.

– Потому что поманить вас надеждой значит стать хуже шарлатана, который предлагает панацею от рака за деньги, или экстрасенса, который ведет загробные беседы с мужем вдовы за гонорар.

– Так это же совсем другое! – Она сама была еще ребенком. – Ну пожалуйста!

– Как я могу? Вопреки здравому смыслу, вопреки моему заключению для авиакомпании ЗАРА?

– Если вы вернетесь и скажете, что она погибла, я поверю. Я смирюсь.

– Ну а если нет? – сказал он. И ведь это он подал ей надежду, рассказывая о стюардессах, которые оставались живы-здоровы, свалившись с высоты в двадцать тысяч футов. Он чувствовал себя виноватым.

– Просто слово «мертвая» не сочетается с Нелл, – сказала она, и в глазах у нее теперь стояли слезы. При виде их он испытал облегчение. – Может быть, Саймон прав, и я немножко помешалась. Мне следует обратиться к психиатру. Но мне необходимо знать. Я должна убедиться. Ну поймите же! Жить с надеждой много хуже, чем жить без нее. Смотреть, как горюет Саймон, и не горевать самой – я кажусь себе такой дрянью. Или причина в том, что я жду ребенка, что я беременна?

Что я переполнена жизнью, а потому не в состоянии принять идею смерти? Вот в чем дело?

– Я вернусь туда и посмотрю, что можно сделать, – сказал он. – Возобновлю расследование.

Он сам не знал, почему ответил согласием. Но ведь Хелен его просила и была в таком смятении оттого, что не могла чувствовать себя несчастной, а это редкое состояние.

Ну а Нелл была такой живой, здоровой и счастливой, каким только может быть ребенок, которого любят, балуют и лелеют, но, правда, люди, живущие в чужой стране и говорящие на иностранном языке. Она скучала по матери, учительнице, отчиму и отцу (в таком порядке), только вскоре, казалось, забыла о них, как это бывает у маленьких детей. Их место заняли другие. А если Нелл порой задумывалась, играя в саду замка или ужиная во внутреннем дворике под лучами заходящего солнца, ее новые родители, маркиз и маркиза де Труат, переглядывались и уповали, что скоро она забудет совсем и будет безоблачно счастлива. Нелл была их жемчужиной, их petite ange[11] они ее любили.

И не жалели ни о едином потраченном на нее франке. По разным причинам, которые станут ясны позднее, де Труаты не могли официально и законно усыновить или удочерить ребенка. Да и в любом случае в тот период (по крайней мере в Западном мире) неуклонного падения рождаемости подходящие дети были в большом дефиците, и некоторые ценились выше, чем другие, ну как собаки – в зависимости от породистости и нрава. Однако на черном рынке можно купить все что угодно, буквально все. Ну а Нелл – такая прелесть, с ее синими глазками, широкой улыбкой, безупречным личиком и густыми белокурыми волосами, с ее способностью любить, прощать и во всем находить светлые стороны! Сколько бы за нее ни отдать, все равно выходило дешево.

Нелл научилась говорить по-французски за месяц с небольшим, а по-английски ей говорить было не с кем, и английский она скоро позабыла. Что-то брезжило в ее памяти точно сон – что когда-то в той пригрезившейся жизни у нее была другая мама, а ее звали Нелл, и вовсе не Брижит, но сон забывался. Лишь изредка всплывало на миг тревожное воспоминание – где Таффин, ее котенок? Ведь был же Таффин, маленький и серый? Где Клиффорд, ее папа с густыми светлыми волосами? У папы-милорда волос не было почти вовсе! (О Труатах, читатель, надобно сообщить вам следующее: папе-милорду было 84 года, а маме-миледи – 74. Вот почему у них были трудности с усыновлением!) Однако воспоминание, едва замерцав, угасало без следа.

– Tu va bien, ma petite?[12] – спрашивала миледи. Шея у нее была вся в морщинах, на губах лежал толстый слой яркой-преяркой помады, но она улыбалась и любила.

– Très bien, Mama![13] – Нелл бегала вприпрыжку и танцевала, ну прелесть и прелесть. Они ели на кухне, потому что под потолком столовой свистел ветер, – испеченный Мартой хлеб, овощные супы, помидорные салаты с только что сорванным базиликом, и много мяса, поджаренного на рашпере, (все очень твердое и плотное было де Труатам не по зубам), и пища эта была очень полезна юному организму Нелл. Потребности очень маленьких и очень стареньких часто совпадают. Она не плакала, не ссорилась – причин плакать не находилось, а ссориться было не с кем – в доме не было никого, чьи интересы ставились бы выше ее и в ущерб ей. Если бы в замок заглянул посторонний, он увидел бы маленькую девочку, пожалуй слишком уж тихую, слишком уж послушную, чтобы это было для нее полезно, да только посторонние туда не заглядывали, их там не привечали, наверное потому, что они могли прийти именно к такому выводу и пригласить соответствующие власти посмотреть на то, что увидели они. Ребенка, пусть на вид счастливого и здорового, но в совершенно неподходящей обстановке.

На полке в комнате в башне, которая служила спальней Нелл и которая ей очень нравилась, – шесть окон по всем стенам, деревья, гнущиеся на ветру снаружи, и хорошенькая, кое-как подкрашенная мебель из детской самой миледи – лежал дешевый жестяной мишка с большой булавкой. Ее сокровище. Волшебное.

Нелл знала, что его можно развинтить, но никогда не пробовала этого сделать. В тех редких случаях, когда она была расстроена или испугана, Нелл поднималась в башню, сжимала мишку в кулачке и встряхивала его, слушала, как в нем что-то побрякивает, и успокаивалась. Миледи, увидев, как Нелл его любит, подарила ей серебряную цепочку, чтобы она могла носить пузатенького мишку на шее.

В нашем мире, читатель, существуют ключевые предметы – всего лишь неодушевленные вещи, которые играют особую роль в человеческих жизнях, и эта маленькая драгоценность входила в их число. Как мы знаем, ее подарила матери Клиффорда его бабушка. На нее смотрели, ее любили многие поколения семьи Нелл. Сто раз ее могли бы потерять или продать, но каким-то образом она уцелела. А теперь Нелл инстинктивно искала у нее утешения и ждала, что приключится дальше.