Конечно, Артур и не подумал объяснять Клиффорду, что его дочь, согласно собранным им сведениям, вероятно, жива. Просто, сказал он, аэрокомпании ЗАРА стало известно, что мистер Блоттон, который должен был сопровождать девочку, возможно не находился в самолете в момент катастрофы, перепоручив свои обязанности кому-то другому.
– Маловероятно, – ответил Клиффорд, – поскольку вторую половину оговоренной суммы я должен был уплатить, когда он доставит девочку. Никому другому я ведь платить не стал бы, не так ли? Нелепые вопросы, мистер Хокни, на тягостную тему, и у вас нет никакого права их задавать.
– Мистер Блоттон курил? – спросил Артур, и Клиффорд даже растерялся.
– Ну как я могу помнить такую подробность, мистер Хокни? Я занятой человек. Возможно, вы способны рассказать мне по минутам события дня, после которого прошло более двух лет, для меня же это непосильная задача. Воспоминания о прошлом – удел тех, у кого в настоящем нет ничего. Иными словами, тех, чья жизнь однообразна и скучна. Разрешите пожелать вам всего хорошего.
– Он курил? – не отступал Артур. – Это очень важно.
– Может быть, важно для вас, но не для меня. Но да, Блоттон курил. От него разило, как от старой пепельницы. Думаю, погибнув на борту Зоэ-ноль-пять, он избежал мучительной смерти от рака легких.
И Артур был отправлен восвояси. И это человек, которого любила Хелен, который блаженно спал рядом с ней, а потом, так сказать, выкинул ее из кровати! Тем не менее безоговорочной неприязни он к Клиффорду не испытывал. Тот, словно какой-то раненый зверь, метался в кустах и с треском ломился сквозь них, предупреждая вас о своем приближении. Он не притворялся милым и любезным. Совсем не английская черта. Артур поиграл с мыслью, не потратить ли сотню-другую тысяч долларов на какое-нибудь из полотен Магритта – последнего приобретения «Леонардо», просто, чтобы ошарашить Клиффорда, восстановить свое достоинство, но благоразумно обуздал себя. Картина была бы куплена из нехороших побуждений, она бы не принесла радости, она бы висела год за годом в манхэттенской квартире (единственные стены, которые принадлежали ему и в которых он бывал крайне редко) – нет, чистейшая ерунда. Пусть его колоссальное жалованье, пусть десять процентов от спасенных для клиентов сумм, достигающие миллионов, тихо и мирно накапливаются в банке.
Разрешите, читатель, кое-что объяснить вам. Артур Хокни был сиротой и ощущал это. Теперь вы, возможно, подумаете: но он же взрослый человек, сильный, преуспевающий, богатый, так почему же это обстоятельство так его гнетет? Рано или поздно почти все мы остаемся сиротами, людьми без родителей. Но обстоятельства смерти его родителей внушили Артуру ощущение, что он не имеет права жить – возможно, потому-то его работа и была так тесно связана со смертью во всех наиболее драматических ее формах, и он все время испытывал угрызения совести, хотя, как считаю лично я, без малейших на то оснований. Гарри и Марта Хокни попали на Север в двадцатых годах, завербованные в глуши Юга для работы на чикагских скотобойнях, приобщились к политике в профсоюзной борьбе того страшного времени, научились произносить речи с трибун о классовых, расовых и профсоюзных проблемах. И Артур провел детство в среде борцов за гражданские права, а потом, когда ему исполнилось семнадцать, машина его родителей однажды слетела с шоссе – в результате несчастного случая, гласила официальная версия, но борцы за гражданские права знали, чего стоят официальные версии – и они оба погибли. Артур в тот день поссорился с родителями и отказался поехать с ними: у него свидание с девушкой, сказал он. Оправиться от подобного нелегко, и, по-моему, он так толком и не оправился. Борцы за гражданские права понимали, как велика его травма, утешали его, помогали во всем, платили за его университетское образование. Мне кажется, они видели в Артуре будущего лидера, человека, который пойдет по стопам Мартина Лютера Кинга. Но Артур знал, что у него нет ни политических, ни религиозных убеждений, которые необходимы им. Он не присоединялся к их маршам, не выступал с их трибун, но они не ставили ему в упрек его свободу, не возмущались его выбором – все, что мы сделали, было в память о твоих родителях, говорили они. Больше не думай об этом. Но, конечно, Артур думал. Как же иначе? И теперь видел себя человеком без племени, родины или корней – осиротелым во всех смыслах этого слова. Он путешествовал по миру в попытке ускользнуть от своей совести и порой, когда он глядел на изуродованные трупы и радовался собственной силе, здоровью, успехам, ему казалось, что у него это получилось. Когда-нибудь, думал он, когда я найду политическое или гуманистическое движение, с которым полностью соглашусь, все мои деньги будут отданы ему. А пока пусть полеживают в банке и накапливают проценты.
Ну так Артуру было ясно, что миссис Блоттон солгала по каким-то своим соображениям. Блоттон упал с неба и остался жив. Артур вернулся в Лондон к Хелен, чтобы выяснить вопрос об изумрудном кулоне. Вернее сказать, читатель, он вернулся в Лондон к Хелен и заодно выяснил вопрос об изумрудном кулоне. Пожалуй, делать ему этого не следовало – чем вновь пробуждать в Хелен надежды, ему бы тут же броситься в Шербур на поиски Нелл, потому что когда он, наконец, туда добрался, было уже поздно – но что поделать, такова любовь.
Он навестил ее в доме в Масуэлл-Хилле. Она пригласила его потеплевшим голосом. Саймон был в отъезде. Он был в Хельсинки, освещая конференцию на высшем уровне. Она не добавила, что ту же самую конференцию освещает и Салли Сен-Сир. С какой стати? Ей самой это было почти неинтересно. Погода стояла теплая, прохладная весна внезапно сменилась летом. Он нашел ее в саду; она сидела на коврике, а малыш Эдвард, здоровый, бодрый крепыш, упражнялся в новообретенном умении ходить. На ней было что-то вроде кремового хлопчатобумажного халатика, ноги без чулок, хорошенькие маленькие ступни обуты в сандалии, каштановые волосы все в солнечных бликах. Коротко остриженные, кудрявые-прекудрявые. Но хотя ее внешность словно дышала покоем и лаской, он подумал, что выглядит она напряженной, похудевшей, а ее «ну же, ну!» было слишком нервным, слишком быстрым.
– Что нового? Есть что-то новое?
Он спросил ее про кулон. Может быть, изумрудный? У Нелл был такой кулон? Если не изумрудный, то из какого-то другого драгоценного камня?
– Нелл драгоценностей не носила, – сказала Хелен шокированно. Но тут же что-то вспомнила и поднялась к себе в комнату проверить шкатулку с украшениями и спустилась вниз в слезах. Да, кулон пропал. Он должен был бы лежать в шкатулке, но его там нет. Она ни разу не смотрела, там ли он, после того как… после того… (после того, как самолет разбился, имела она в виду, но не сумела выговорить); она его просто ненавидит – Клиффорд требовал его обратно, но ведь подарил его ей с такой любовью… да, Нелл, конечно, могла его взять, но зачем? Ей было сказано, чтобы она не трогала шкатулку, что в ней драгоценности… Она замолчала.
– Она сказала, я помню, – сказала она, – в то последнее утро, можно ли ей взять с собой в садик сокровище, чтобы показать… ну вы знаете, как у них там… но я была занята… – И Хелен вновь заплакала, потому что материнской любви не хватило на то, чтобы отправить ребенка в садик как следует – да еще в тот самый день, когда ты ее потеряешь, но главное, потому что ты не сумела спасти ее от беды. А может быть, и потому, что ей теперь стало страшно: если Нелл действительно жива, то какая жизнь ей выпала? И место горя заняла тревога, оцепенение сменилось лихорадочностью. Тревога ведь, пожалуй, самое мучительное чувство из всех, какие ребенок способен вызвать у родителей – настолько, что иной раз тебе кажется, что уж лучше бы ребенок вообще не рождался, чем вот так терзать тебя сейчас, заставлять тебя испытывать такое!
Хелен плакала. Артур думал, что она никогда не перестанет плакать. Горе и боль из-за потери Нелл, из-за своего детства, из-за брака с Клиффордом, из-за Саймона, из-за унижения, каким для нее стала Салли Агнес Сен-Сир, из-за общей тягостности и беспросветности – все вырвалось наружу в этот теплый летний день, и Хелен плакала, а малыш Эдвард, лишившись привычной аудитории, уснул на траве, и его чуть-чуть было не ужалила в нижнюю губку оса, – хотя, читатель, кроме вас и меня никому на свете не было суждено узнать об этом.
