Злая Фуфа посмотрела на меня задумчивым взглядом:

— Ты знаешь, Муля, меня всегда ужасно раздражают такие ситуации. Ты стараешься, добиваешься, ты проживаешь каждую роль словно в последний раз. И иногда я думаю, что нас приучили к одноклеточным словам, каким-то куцым, глупым мыслям, и вот как играть после этого Островского? Я каждый раз, когда начинаю новую роль, я долго, несколько ночей, не сплю. Я хожу по комнате, курю и думаю: как бы этот персонаж сделал в этой ситуации, а в этой? Как он прожил бы жизнь? Почему он так делает? Как он это чувствует? Как он думает, как мыслит? И вот это всё я пропускаю через себя, поэтому каждая моя роль — она выстрадана.

Она вздохнула. Мы подождали, пока мимо проедет грохочущий трамвайчик и пошли дальше.

— И вот когда я смотрю, как приходят такие девочки, у которых из достоинств — только груди и всё, эдакие пупсики, и их ставят играть главные роли, а они умеют только рот открывать и хлопать глазами, мне становится больно и грустно. Потому что это же искусство должно быть! Да, их научили красиво разговаривать, поставили им речь, они как-то там крутят руками, головой, что-то изображают, но они — бездушные куклы, она не живут на сцене. Я не понимаю, как можно идти в искусство, если ты не имеешь вот такой бездонной души, которая всё вот это чувствует, всю боль человечества?!

Она задумчиво посмотрела на меня и вздохнула:

— И тем не менее на все главные роли, все лучшие роли даются вот таким вот девочкам с пухленькими губками. А ведь они же этого не заслужили!

— Фаина Георгиевна, — сказал я, — но ведь вы же сами прекрасно понимаете, что дело не в вашем таланте или не таланте. Вам не дают главные роли не потому, что у вас нет таких белокурых локонов, а потому что у вас плохие отношения с режиссёрами. Вы постоянно их критикуете, вы возмущаетесь их командами. Причём если бы наедине ещё, но вы же делаете это громко, демонстративно. Ваши язвительные слова уходят в народ. Конечно, вас после этого никто не любит. Конечно, им легче не держать вот такого, извиняюсь за выражение, склочного человека, как вы, а поставить двух девочек с надутыми губками, которые будут безропотно двигаться в ту сторону, в которую им скажет режиссёр, чем поставить вас. Ведь вы же высмеиваете их за малейшую оплошность или же даже ещё не произошедшую оплошность… с прицелом на будущее, так сказать…

Фаина Георгиевна засмеялась:

— Да, это так. Но я не могу смотреть на фальшь.

— Я знаю, Фаина Георгиевна, что вы очень талантливы… но…

— Ха, Муля! Талант — это неуверенность в себе и мучительное недовольство собой и своими недостатками, чего я никогда не встречала у посредственности. Вот эти девочки — им же этого не дано!

— А вы довольны, в принципе, последними своими ролями? — спросил я.

— Ну, конечно, Муля! Я за время этих съёмок просто переродилась. Я познала такое удовольствие! Среди сербов, как ни странно, оказалось очень много крепких, талантливых актёров. Они там, даже молодые, играют довольно хорошо, немножко по-другому, но хорошо. И я очень много от них взяла каких-то методик, каких-то приёмов, а они — от меня. И вот эти месяцы для меня — просто это какой-то калейдоскоп эстетического удовольствия!

— И не зря… Думаю, именно из-за этого удовольствия вы связали ту жёлтую жилетку, — не смог опять не упомянуть я.

Фаина Георгиевна вспыхнула, помолчала, а потом сказала:

— Я не умею выражать сильных чувств, хотя я могу сильно выражаться.

— Это угроза? — спросил я и засмеялся.

— Да нет, это нормально. В моей старой голове две, от силы три мысли, но они временами поднимают такую возню, Муля, что, кажется, их там тысяча.

Я опять рассмеялся и таки не удержался:

— Так всё же, что с жилеткой? Что-то налаживается? Вениамин Львович, хоть и носит фамилию Котиков, но фору ещё всем даст!

Фаина Георгиевна посмотрела на меня озорным взглядом, лихо подмигнула и, совсем как девчонка, хихикнула:

— А то!

Я провёл Раневскую до подъезда, но заходить «на чашечку какао» отказался. А по дороге домой решил заглянуть в коммуналку, проведать Машу. Всё-таки, как оно ни есть, а «мы в ответе за тех, кого приручили».

Миша Пуговкин рассказал мне, что переезд прошёл отлично, при этом вид у него был довольно сконфуженный — видимо, Маша хорошо потрепала ему нервы. Также он сказал, что они с Надеждой помогли ей обустроиться в комнате.

— Надюшка моя даже шторки ей оставила, и покрывала, — похвастался Миша. — Всё, что могли: и кастрюльку дали, и тарелки. Всё, что у нас было, разделили поровну.

— Ты молодец, Миша, — сказал я.

— Да нет, это ты молодец, Муля. Потому что, если бы не ты, я бы до сих пор ютился в той маленькой комнатке в общежитии и спивался бы от разлуки с семьёй.

— Ну, я рад, что у тебя всё хорошо, — сказал я.

И вот сейчас я зашёл в коммуналку, чтобы проверить, как Маша устроилась. Не то чтобы я не доверял Михаилу, но проверить всё равно было надо, потому что, как-никак, но какое-то время Маша всё-таки была членом нашей большой семьи. И перед Модестом Фёдоровичем мне было бы неудобно, если бы она сейчас оказалась в ужасных условиях.

Ключ от входной двери коммуналки ещё оставался у меня, я его так и не отдал. Сам не знаю, зачем я хранил его. Поэтому открыл дверь и вошёл внутрь.

В квартире было тихо. Бывшие соседи все разъехались или разбежались кто куда. Белла, видимо, в это время была либо на базаре, либо, может, на работе. Муза переехала к своему Виталию. Старые-новые соседи и носа не высовывали из комнаты, а больше никого особо там и не было.

Я заглянул на кухню — там тоже было тихо, лишь на плите сиротливо булькала свёкла в кастрюльке. Ну, это долго, — подумал я, подошёл к двери своей бывшей комнаты и постучал. Некоторое время ничего не происходило, затем дверь открылась, и на пороге появилась Маша. Она ещё больше раздулась, живот уже капитально так выпирал, и видно было, что ходить ей нелегко. Лицо у неё расплылось, и она, раньше такая свежая и красивенькая, сейчас напоминала резиновую куклу.

— Что, пришёл полюбоваться? — возмущённо крикнула она. — Смотри, смотри, где я живу!

Она театрально зарыдала, некрасиво вытягивая шею.

— Да, я смотрю. Зашёл вот проверить.

Я сделал шаг в комнату, и как Маша ни старалась преградить мне дверь, я всё равно вошёл.

В комнате царил бардак. Я не думаю, что Надежда-аккуратистка оставила ей комнату в таком состоянии. На её страсть к чистоте я давно обратил внимание. А вот Маша всего за пару дней успела превратить ранее опрятную комнату в свинарник. Кровать была не застелена, постельное бельё нужно было менять. Скатерть на круглом столе, за которым мы с соседями когда-то так любили посидеть, пестрела пятнами от какого-то пролитого то ли чая, то ли супа. На примусе, который стоял на тумбочке, видимо, что-то подогревалось и убежало, потому что тумбочка была вся в липких пятнах. На полу валялась одежда, скомканная и разбросанная, причём предметы дамского гардероба валялись вперемешку с остальным барахлом.

— Да, вижу, как ты здесь живёшь, — скривился я.

— Я живу в ужасных условиях! — опять заверещала Маша. — Это ты! Ты во всём виноват!

Я удивился.

— В чём я виноват, Маша? В том, что ты загуляла, что нашла хахаля, изменяла своему мужу, прижила ребёнка непонятно от кого, сама разбила, по сути, семью. Это я виноват? Мне кажется, ты что-то путаешь.

Маша села за стол и разрыдалась. Я сел напротив и сказал:

— Чаем меня не напоишь?

— Разве что соляной кислотой! — прорычала Маша.

— Ну да, с кислотой ты управляться умеешь, — поддел её я, вспоминая ту прошлую историю.

Маша вспыхнула, но промолчала.

— Да, Маша, я всё понимаю, но такой срач… Ты бы могла и убраться.

— Мне тяжело! — возмутилась Маша.

— Ну, как бы тебе не было тяжело… Может, тебе тяжело тарелку помыть или что? Но постель застелить или вещи на пол не бросать? Ты же могла этого не делать…