За дверью послышались голоса. А я, удовлетворённо улыбаясь, отправился на кухню.

И наткнулся там на Фаину Георгиевну, которая курила, по обыкновению в форточку.

– А что это ты вдруг сигаретами разжился? – ворчливо спросила она, – уже у соседей не стреляешь … Получку выдали, что ли?

Всё это она произнесла крайне язвительным тоном. Явно не может мне простить предложение играть Лешего и скоморохов во второсортных постановках.

С одной стороны, я её вполне понимаю. Заслуженная артистка, любовь миллионов зрителей и тут на тебе! Да над ней завтра половина московской театральной тусовки ухахатываться будет. Но, с другой стороны, ей нужно проявить смирение, унять гордыню. Ну я не знаю, как это по-другому называется. В общем, снять корону хоть на немножко и обуздать свою «звёздную болезнь». И к этому, на мой взгляд, можно прийти только вот таким путём, через самоотречение.

Поэтому я ответил тоже не менее язвительным тоном:

– Гуманитарная помощь от афиканских собратьев.

Злая Фуфа хотела что-то сказать, но от моих слов умолкла и только молча курила, зыркая на меня.

На кухню вошла Белла и сказала:

– Всё шушукаетесь?

Не дождавшись ответа, спросила:

– А что за мачеха у тебя такая молодая, Муля? Вы же ровесники?

– Это она так хорошо сохранилась, – ответил я, задумчиво выпуская струю дыма в форточку, – а так-то ей за сильно пятьдесят.

– Да что ты втюхиваешь, Муля?! – возмущенно сказала Белла, прикуривая от конфорки, – ей лет двадцать-двадцать пять, не больше!

– Если женщина решила сохранить молодость, она её сохранит, невзирая ни на что, – поучительно сказал я и затушил окурок.

Так как возвращаться в комнату было неудобно, пришлось подкуривать вторую сигарету.

– Что-то ты много стал курить, Муля, – обличающе сказала Фаина Георгиевна и тоже подкурила вторую сигарету.

Я от комментария воздержался, а Белла сказала:

– Сегодня Софрон так кричал на Музу.

Я нахмурился, а Фаина Георгиевна насмешливо и красноречиво посмотрела на меня.

Я предпочёл взгляд не заметить, поэтому она не выдержала и едко сказала:

– Видишь, какой ты молодец, Муля!

– Нужно время, – буркнул я.

– Ну-ну, – ответила мне она многозначительным тоном с подтекстом.

Мы ещё немного поболтали на отвлечённые темы. Разговор, в основном, крутился вокруг свадьбы Ложкиной и Печкина, и вероятности примирения Пантелеймоновых. Затем дамы разошлись по комнатам. А я остался сиротливо стоять на кухне, крутя в руках злополучную пачку. Возвращаться в комнату было неудобно. Но и торчать всю ночь на кухне тоже не улыбалось.

Мои сомнения разрешил приход Модеста Фёдоровича.

Он вошел на кухню и сказал усталым голосом:

– Муля, дай сигарету.

Губы его при этом были припухшими и общий вид он имел лихой и немножко безумный.

Я сделал вид, что не заметил и протянул ему пачку.

– Спасибо! – поблагодарил он и машинально вернул пачку мне, – с ума сойти!

Я философски пожал плечами, чуть подумал и прикурил очередную сигарету. Эта уже третья. Понимаю, что не надо бы, но разговор, очевидно, сейчас предстоит серьёзный.

Модест Фёдорович и себе прикурил от конфорки, по моему примеру, и сказал, выпуская дым:

– Спасибо, сын!

Ну супер. Значит, всё образовалось. И я ответил:

– Как там Маша?

– Немного успокоилась, – вздохнул Мулин отчим.

– В общагу ей нельзя, – ответил я, – там эта Ломакина её изведёт. Да и вообще… все любопытствуют. Она девушка молодая, ей тяжело всё это…

– Мы сейчас уйдём, – Модест Фёдорович крепко затянулся.

– Куда? – удивился я, – Зачем? Она вполне может пожить у меня в коммуналке, сколько надо. И, кстати, что ты намерен делать дальше?

Модест Фёдорович как раз затягивался опять. При моих словах он вспыхнул и закашлялся. Откашлявшись, он тихо сказал:

– Мы решили пожениться. Понимаешь, в этом случае нет другого выхода.

Я понимал. Но комментировать не стал. Просто произнёс с серьёзным видом:

– Конечно, конечно.

Модест Фёдорович недоверчиво посмотрел на меня, но я сохранял на лице маску невозмутимости, и он успокоился, так как продолжил:

– Сейчас мы уйдём, – увидев скепсис у меня на лице, он торопливо сказал, – нет, ты не подумай, я её у себя поселять до свадьбы не буду. А то узнает Попов и опять начнётся. Я сейчас отведу её к Зинаиде Валерьяновне. Она одна занимает четырёхкомнатную квартиру. Уж где-то уголок для Маши она у себя точно найдёт.

– А с чего бы ей пускать к себе чужого человека? – удивился я, – она, вроде как старушка вредная…

– Муля! Эта старушка была соратницей твоего деда! – сказал Модест Фёдорович и, посмотрев на моё скептическое лицо, пояснил, – боевой подругой она была… считай, как второй женой, только настоящей.

У меня чуть челюсть не отпала. Вот это да! Значит, не только у Мулиной маменьки полный шкаф скелетов. Это, оказывается, у них семейное.

– Так что нормально она Машу пустит, – буркнул Модест Фёдорович и потянулся за второй сигаретой.

А я, кажется, накурился на несколько лет вперёд, поэтому просто стоял и слушал.

– А когда вы пожениться планируете? – спросил я.

– Думаю, дня через три-четыре, – он подумал, поморщился и сказал. – Хотя нет, придётся целую неделю ждать, до субботы. У меня же в пятницу доклад на Комитете. Это очень важно. И для страны, и для науки. Так что только в субботу, наверное.

Я мысленно усмехнулся. Модест Фёдорович был сначала учёным, и только потом обычным человеком. Хотя в эти времена почти все люди были такими: сперва работа, потом личное. Возможно поэтому такую гигантскую страну от разрухи и вытащили, считай, не имея ни мощных технологий, ни ресурсов. На голом энтузиазме.

– А как за неделю вы успеете? – удивился я, – там же, вроде, в ЗАГСе заявление должно месяц лежать, и только потом…

– Всё-то ты знаешь, – беззлобно подколол меня Модест Фёдорович, – неужто для себя уже справки наводил?

Но я-то был не двадцативосьмилетний домашний мальчик Муля, поэтому на подколку не отреагировал и сказал:

– Ну, а как же. Нужно всегда наперёд думать, чтобы не было, как у тебя сегодня.

Модест Фёдорович ответную подколку оценил, крякнул и ответил:

– Могли бы хоть завтра, но тут ещё есть один нюанс…

Он глубоко затянулся, выдохнул дым в форточку и сказал:

– Мы с твоей мамой ещё не развелись…

Опа! У меня от удивления аж глаза на лоб полезли:

– Почему?

– Да как-то незачем было, – пожал он плечами.

– А она разве согласится на развод? – спросил я.

– Почему нет? – поморщился Модест Фёдорович, – квартира на нас троих. Я её выписывать не буду. Ты свою долю тоже получишь. Таки я заставлю и пропишу тебя обратно. А после меня моя доля Маше достанется. Так что нормально всё будет. Квартира большая. Её разменять спокойно на две двушки можно будет.

Я очумело покачал головой и ошарашенно сказал:

– Ты так далеко смотришь… – а потом уточнил, – а как ты все эти бюрократические барьеры в ЗАГСе преодолеешь? Чтобы за неделю и развестись, и расписаться?

– Да у меня Володька, друг мой, немалую должность в Москве занимает, – с усмешкой пояснил Модест Фёдорович. – мы вместе на фронте были. Он меня под Гомелем на себе, считай, с поля боя раненого вытащил. А я его уже под Брянском вытаскивал. Так что куда он денется, поможет…

Я только глазами захлопал. Вот это да!

И тут дверь в квартире Пантелеймоновых открылась и оттуда выскочил Жасминов с перекошенным от злости красным опухшим лицом. В коридоре он закричал истерическим голосом, оглядываясь на дверь:

– Что мне уже и поссать выйти нельзя?! Нигде в советских законах не сказано, что человеку выйти поссать нельзя! Не имеете права!

Из комнаты ему что-то угрожающе заорал Григорий.

– Это что ещё за клоун? – тихо спросил Модест Фёдорович, когда Жасминов скрылся в сортире.

– Это певец, в театре работает, – пояснил я, – его по уплотнению к Пантелеймоновым подселили, так они теперь воюют. Комната-то проходная.