— Иммануил, здравствуй, — сдержанно поприветствовал меня Павел Григорьевич Адияков, а это был именно он.

— Здравствуй, отец, — сказал я и протянул руку для пожатия.

От моих слов Павел Григорьевич порозовел, но на его лице не дрогнул ни один мускул (только зрачки расширились от удовольствия при слове «отец»), затем он сухо кивнул и пожал мне руку. Рукопожатие у него оказалось неожиданно крепким.

— Проголодался? — участливо спросил он меня, но тон был всё равно сдержанный.

Я кивнул, но не успел вымолвить ни слова, как в коридор опять вихрем вылетела Наденька.

Была она сегодня в кружевном светлом платье. Как сказал поэт, «вся такая воздушная…». И вот этот кружевной воздушный вихрь вылетел в коридор и завертелось:

— Ох, а вы уже помирились! — увидев, что мы спокойно разговариваем, обрадованно запричитала Наденька, — тогда, Муля, иди мой руки и давай к столу! У нас сегодня рагу из кролика. Фрося делала.

Я насторожился: Фрося? Хм… любопытненько. Там — Дуся, тут — Фрося. А неплохо Мулины родственники пристроились в советской стране. Пора бы и мне брать пример со старшего поколения…

Комната, где был накрыт стол, выполняла две функции — столовой и «залы» для гостей. Стол был раскладной, как я понял, и, хотя он значительно уступал тому столу из морёного дуба, что был у Модеста Фёдоровича, зато он был покрыт дорогущей, даже на вид, скатертью с обильной вышивкой и белопенными кружевами. Посуда тоже была воздушно-фарфоровой.

Неплохо так.

Здесь сценарий семейного застолья повторился. Как и в доме Мулиного отчима, мы сперва конфузились, смущались, больше налегали на еду (которая, к слову, была отнюдь не хуже, чем в доме у Модеста Фёдоровича), а обстановку пыталась разрядить Наденька. Точнее она не то, чтоб пыталась, скорее для неё это был естественный процесс. Она ела и болтала обо всякой чепухе, создавая звуковой фон.

В общем, на картинке «найди десять отличий» здесь бы всё отличалось только тем, что там была Дуся, а тут — Фрося, там был Модест Фёдорович, а тут — Павел Григорьевич. Ну и фикус там был значительно повыше. Зато китайская роза здесь уже цвела.

После ужина Надежда Петровна деликатно оставила нас наедине, мол, ей срочно понадобилось помочь Фросе на кухне. Вышла, ещё и дверь прикрыла.

Насколько я понял, кабинета у Павла Григорьевича не было. Да и комнат явно было поменьше.

— По рюмочке? — предложил Мулин отец.

— Если по одной только, — согласился я, — завтра на работу.

Он достал из серванта бутылку, запечатанную самодельной пробкой.

— Наливочка из терновника, — похвастался он, — ты только понюхай, какой аромат! Это же амброзия! Напиток богов! Мне несколько таких бутылок каждый год из Мелитополя передают, у меня там одноклассник агрономом работает.

Я принюхался к содержимому чернильного цвета. Пахло действительно изумительно.

— Ну… за возвращение блудного сына! — неуклюже пошутил Павел Григорьевич, смутился от собственной шутки и торопливо опрокинул в себя содержимое рюмочки.

Я посчитал, что раз наливка — значит, это дамский напиток. Но, чтобы отзеркалить поведение отца (а на первых минутах общения это всегда очень важно), я тоже точно таким же жестом опрокинул в себя рюмочку.

Мамадарагая!

Я чуть не задохнулся… конечно же от восторга. Там было, наверное, градусов девяносто, не меньше. Аж слёзы из глаз брызнули.

Павел Григорьевич снисходительно хохотнул и протянул мне кусочек хлеба с сыром (Надежда Петровна предусмотрительно со стола кое-что не убрала).

Пока я закусывал и пытался отдышаться, он продолжил:

— Муля, скажу честно. Я рад, что ты принял меня, как отца. Знаю, что это было непросто. Потому и оценил. Понимаешь, в том, что произошло, моей вины нету. Я даже не знал, что Надюша ждёт тебя. Иначе я бы никогда не уехал.

Меня чуть развезло и обсуждать нюансы поведения Мулиной матери было банально лень. Поэтому я сказал, для поддержания разговора:

— Ты в Иркутске всё это время жил?

— Сначала в Иркутске, и в Усолье-Сибирском, это рядышком городок. Потом на войне был. Потом уже обратно в Иркутск возвращаться не захотелось, и я подался в Якутию.

— А что ты там делал?

— Пушниной занимался, — вздохнул Павел Григорьевич, — хорошее дело, скажу тебе. Хлебное.

— А сейчас что думаешь? — перевёл разговор на нужную тему я.

— Надюша вряд ли поедет в Якутию, да и не выдержит она там, сам понимаешь. Она же у нас натура нежная, а там перепады от +50 до −50.

Он вздохнул. Видимо, скучал за своим Якутском. Но да, ветреная Наденька в Якутск категорически не поедет, там ведь нету таких магазинов и театров.

— Ещё по одной? — предложил отец.

Я отрицательно покачал головой. И так уже многовато.

А Павел Григорьевич тем временем продолжил своей монолог:

— Вот зачем тебе, Муля, работа в этом комитете? Сидишь там, как крыса канцелярская, от звонка до звонка. Даже по рюмочке позволить нельзя.

Я посмотрел на Павла Григорьевича. Видимо, не только меня от этой «наливочки» развезло.

— И я тут подумал. Муля, — продолжил он, — других детей у меня нету. Только ты один единственный и есть. И именно ты должен продолжит моё дело…

— Торговать пушниной в Якутске? — стараясь говорить ровно и не язвить, спросил я.

— Не только пушниной. Ещё рыбой, икрой… — от описания своей торговли лицо Павла Григорьевича аж порозовело от удовольствия.

— Я подумаю, — дипломатично ответил я, не желая ссориться в первый день. — Это серьёзный шаг и нужно всё хорошо обдумать.

— Да что тут думать, что думать! — загорячился Павел Григорьевич, невольно повысив голос.

— Что тут у вас, мальчики? — в комнату моментально заглянула Наденька. Вроде задала простой вопрос кокетливым тоном, но в глазах сквозило нешуточное беспокойство.

— Да вот, вербую сына. Хочу пристроить к семейному делу, — пожаловался Павел Григорьевич.

— Ну, что ты Муля, — попеняла мне по-матерински Наденька, — отец плохого не посоветует. Так что даже не думай. Сразу соглашайся.

— Ладно, — кивнул я с подчёркнуто покорным видом, — раз ты так считаешь, мама, то я согласен. И поеду в Якутск.

— Что-о-о-о-о? — Наденька схватилась за сердце, — как ещё Якутск? Зачем Якутск?

— Пушниной буду торговать, — наябедничал я, — и икрой.

Глаза Наденьки заметали молнии.

Кажется, кто-то серьёзно влип. И Наденька сейчас разделает кое-кого под орех.

На Павла Григорьевича было жалко смотреть.

Но я совершенно не жалел, что «проболтался» Наденьке. Нет-нет, я отнюдь не маменькин сыночек. Но отношения у нас с биологическим отцом Мули сейчас только-только формируются, при этом определяются личные границы. А он уже начал на меня давить и продавливать свои хотелки. Поэтому я и спровоцировал этот маленький инцидент. А ночью они с Наденькой стопроцентно помирятся. Но после этого Павел Григорьевич больше не будет пытаться мной манипулировать.

Они ещё переругивались, а я взглянул на часы — поздно уже.

— Ладно, родители, — сказал я, — мне пора идти. Поздно уже. А завтра на работу.

— Так может переночуешь у нас? — захлопотала моментально Наденька, бросив выносить мозг Павлу Григорьевичу. — Фрося тебе прямо здесь, на диване, постелет.

— Нет, мама, мне надо домой идти.

В общем, когда я вырвался, прошло ещё добрых полчаса.

К Модесту Фёдоровичу идти было поздно. А не идти — тоже нехорошо. Я же пообещал.

Пришлось идти.

К моему облегчению в доме Мулиного отчима ещё не спали. Дуся возилась с тестом. А Модест Фёдорович читал (хотя я подозреваю, что они ждали меня).

— Я на минуточку, — сказал я, переступив порог дома.

— Мулечка! — обрадовалась Дуся, — сейчас ужинать будешь. Модест Фёдорович уже поужинал. Но, может, хоть стаканчик кефирчика за компанию и выпьет? Да, Модест Фёдорович?

— Мы лучше с Мулей коньяка выпьем, — крякнул Модест Фёдорович, — Мне сегодня отличную бутылку коньяка семилетней выдержки один аспирант подарил. Я у него оппонентом диссертации буду. Так он наперёд готовится.