— Хлеба у меня нет, — предупредила она, усмехнувшись, — но зато есть французская булка. Она сладкая, но не сильно.

Я был так голоден, что согласен был есть колбасу хоть с булкой, хоть с пряниками. Голод, как говорится, не тётка.

Белла ловко порезала колбасу и булку на тарелочку. И поставила передо мной.

— Налетай! — велела она, заваривая чай.

И я налетел. Аж за ушами трещало. Наверное, сколько жить буду, не забуду дивный вкус чесночной колбасы со сладковатой сдобной булкой, чуть присыпанной сахаром.

— Ты что, три дня не ел? — усмехнулась она, села напротив меня и, подперев рукой щеку, начала смотреть, как я ем. Выражение её лица при этом стало какое-то… материнское, что ли.

— А зачем к тебе Муза приходила? — наконец, не выдержала Белла. — Аж два раза.

— Какая муза? — сначала не понял я, но потом вспомнил, что Колька называл так женщину, что живёт с Софроном. Образ шикарной грудастой блондинки моментально всплыл передо мной.

— Ну известно, какая! — начала раздражаться Белла.

— Она ко мне не приходила, — ответил я и потянулся за очередным кусочком колбаски.

— Приходила! Я сама видела! — Белла шлёпнула меня по руке и ловко отодвинула тарелку с колбасой на край стола, — пока не признаешься, не дам!

Ради этой колбасы я был готов признаться в чём угодно. Но врать не любил, поэтому сказал дипломатично:

— Ко мне только одна женщина приходила. Воздушная такая.

— Ну вот я и спрашиваю, зачем Муза к тебе приходила? — прищурилась Белла.

Хм, интересная информация. Выходит, женщину-фэйри зовут Муза. И она живёт с Софроном, который обнимает при всех грудастую блондинку. Он мусульманин, что ли? Любопытненько.

— Она приходила за моим профсоюзным билетом, — сказал я.

— А что давали? — вскинулась Белла.

— Талоны на диетическое питание, — ответил я.

— Аааа! — потеряла интерес Белла, — а я-то думала! Ну, молодец, что дал.

— Почему? — не понял я.

— Теперь ей месяц будет хоть, что есть, — вздохнула Белла, почему-то тяжко так вздохнула.

— Она болеет или на диете? — спросил я.

— Здорова, как лошадь, — печально усмехнулась Белла.

— Как же так? — потрясенно сказал я, — она что, только по диетическим талонам питается?

— Ну, а что ей, бедняжке, ещё делать? — вздохнула Белла. — У неё всю зарплату Софрон со своей сисястой швайкой отжимают. Она, бедная, даже поесть толком дома не может. А по твоим талонам она в столовую ходит и хоть что-то, да ест. Да и сколько там ей надо! Привыкла за всю жизнь листик шпината пополам с глотком воды — вот и вся еда.

— Почему?

— Ну, а как балерины, по-твоему, едят? Если она сало жрать будет, то какая из неё тогда балерина?

— Но она же…

— Старая ты хотел сказать?

— Ну… — замялся я.

— Возраст, Муля, на то он и возраст. Она давно на пенсии. Хоть подрабатывает то гардеробщицей в театре, то помощницей костюмера, но это так, крохи. Только вот что я тебе скажу, Муля. Бывших балерин не бывает. Балерина — это диагноз. Как и актриса.

И тут меня осенила догадка:

— Так вы актриса?

— Да какая я уже актриса, — вздохнула Белла и мелкие морщинки прорезали её нагримированный лоб. — В молодости была надежда — вот стану великой актрисой и сыграю такую роль, что люди будут рыдать от восторга. Мне так хотелось аплодисментов, оваций, цветов от поклонников. И восхищения публики.

Она вздохнула и продолжила:

— Но время прошло, я постарела, а ни цветов, ни оваций, ни восхищения. Пришли юные актрисы и меня незаметно заменили во всех постановках. Когда я поняла, что давно уже не играю на сцене, а жить-то за что-то надобно, я ушла.

— И как же вы сейчас живёте? — потрясённо спросил я.

— Да как, — усмехнулась Белла, — живу как все. От зарплаты до зарплаты.

— Но вы же ещё не на пенсии?

— Ещё полтора года, — вздохнула она.

— И где вы?

— Играю на рояле.

— Оу! Так вы в филармонии?

— Да в какой филармонии! В ресторане я играю, — она резко вытащила папиросу и подкурила.

Я допивал чай, как в коридоре послышались возбуждённые злые голоса и шум.

— Пошли! — глаза Беллы заискрились любопытством, и она первая вскочила из-за стола.

С сожалением взглянув на два недоеденных бутерброда на тарелке, я последовал за нею.

А в коридоре царил хаос. Я сперва не мог понять, в чём суть очередного конфликта, но потом увидел, что вернулись с работы молодая женщина и мужчина, чуть постарше. К женщине льнул Колька. Поэтому я понял, что это «мама Лиля». А тот гориллообразный мужик, соответственно, «папа Гриша».

Это была странная пара. Горилообразный «папа Гриша», напоминал помесь Кинг-Конга и гоблина, только большого, почти под два метра. А вот «мама Лиля» была похожа на юную Одри Хепбёрн, с такими же глазами оленёнка Бэмби, с гладко зачёсанными блестящими волосами. Вот только она была шатенкой.

Перед ними стоял Орфей Жасминов и с жаром доказывал, что теперь он будет жить в их комнате.

— Но как же так! — со слезами на глазах воскликнула Лиля, — у нас большая комната — проходная! А вас селят в чуланчике, там живёт Николаша. Но как вы будете ходить через нашу комнату⁈

Она подбежала к двери и распахнула её.

Взглядам присутствующих представилась довольно большая комната, на противоположной стене была дверь. В комнате стояла кровать, шкаф, в общем, всё как у всех советских людей. Но главным достоянием обстановки Пантелеймоновых был телевизор. Небольшой, чёрно-белый. Он был любовно прикрыт кружевной салфеткой.

— Да, ни переодеться, ни в ночнушке походить! — возмутилась Белла, моментально включившись в общую склоку. — Только разденешься, Лиля, как чужой мужик через всю комнату будет идти и смотреть.

Слова Беллы попали прямо в цель, и Лиля зарыдала.

Гриша нахмурился и на его скулах заиграли желваки.

— Ты не будешь тут жить! — зло сказал он и так посмотрел на Орфея, что тот аж побледнел.

Но тем не менее нашел в себе силы возмутиться:

— У меня ордер, товарищи! Я собственную жилплощадь два года ждал!

В коридоре ещё сильнее зашумели, завозмущались.

Конфликт входил в кульминацию.

Мне всё это быстро наскучило. Тем более конфликт был глупый: Орфей по закону имел право здесь жить и все возмущения старых жильцов ни к чему не приведут.

И тут меня кто-то подёргал за рукав. Я оглянулся — Герасим.

— Ты это! — сказал он с упрёком и как-то странно мотнул головой набок.

— Что? — не понял я.

— Ну, ты это… — опять начал кривляться Герасим, но всё-таки собрался и смог сформулировать мысль, — про чекушку-то пошутил, да?

Он так обречённо и печально вздохнул, что мне стало стыдно.

Ведь я пообещал ему. А потом да, забыл.

— Пошли! — сказал я и вернулся в свою комнату.

Обрадованный Герасим резво потрусил следом.

Когда я ещё утром рылся в шкафу, то обнаружил там, в глубине, среди каких-то тряпок, две бутылки портвейна. Зачем Муля хранил их среди одежды, я так и не понял. Но они там были.

Я распахнул шкаф и вытащил оттуда портвейн.

— Вот! — поставил на стол перед Герасимом бутылку. — Как и обещал.

— Ого! — уважительно сказал тот, — портвейн. Я думал, ты чекушку самогона дашь.

— Для хороших людей не жалко, — вежливо сказал я, и Герасим просиял.

— Вот только закусить нечем, — вздохнул я.

— А ничего, мы и так! — усмехнулся Герасим щербатым ртом.

Насколько я понял, уходить пить к себе он явно не собирался. Поэтому вздохнул и сел напротив. Раз уж так, то эту ситуацию нужно использовать для себя. Мне сейчас любая информация пригодится.

Герасим ловко раскупорил бутылку и налил в стакан, который я поставил перед ним.

— А ты? — удивился он.

— Я на таблетках, — сказал я с грустным видом, — врач не велит.

— Ох, врачи — это зло. Но спорить с ними нельзя. Полезное это зло, — довольный тем, что ему достанется вся бутылка целиком, посетовал он и надолго присосался к стакану.