В Красном Утесе тоже было примерно так же, с поправкой на лишних и особо оберегаемых. Но говорить об этом с Хессой Лин не могла, поэтому только кивнула.
— Сейчас я дочитаюсь до того, что начну жалеть этих… этих кродахов, — Хесса захлопнула книгу и грохнула ее на стол. — Ты ела? Пойду обед попрошу. Если впихну в себя что-нибудь после такого чтения.
— Не ела, бери на двоих. — Лин с сомнением посмотрела на книгу. — Нет, на сегодня с меня хватит. Снова кошмары будут сниться.
Пока обедали, Сальма привела мать в комнату для рисования. Показывала свои рисунки, та рассеянно кивала. Лин с Хессой как раз возвращались в библиотеку, когда Тасфия сказала с нажимом:
— У вашей дочери талант.
Тогда, бездна уж знает, отчего, мать зарыдала снова. Лин с Хессой, переглянувшись, сбежали в опустевший сад, и остаток дня прошел в безделье и молчании: обсуждать прочитанное не хотелось, а говорить на другие темы не получалось. Сидели у любимого фонтана Хессы, смотрели, как возится у шпалер с розами Кифая. Та сначала работала длинными садовыми ножницами, потом начала поливать. Бегала с лейкой к фонтану и обратно, пока Лин с Хессой, не выдержав, не начали помогать. Кифая растворяла в воде крупицы вонючего бурого порошка. Объяснила:
— Удобрение. Полью, долго цвести будет.
— Все с ним поливаешь? — спросила Хесса.
— Нет, зачем? — удивилась Кифая. — Не всем цветам полезно долго цвести. Розы поливаю, они любят.
Кифаю потрясения сераля обошли стороной, вернее, она сама держалась в стороне. До сих пор казалось, что и не видит ничего, кроме сада, но сейчас даже ее проняло. Сказала, отставив в сторону лейку и взяв в руки тяпку:
— Мать Сальмы глупа. Не видит красоту в собственной дочери. Не понимает, что убивает ее своими слезами.
Разбивала тяпкой комья влажной земли под кустами, качала головой — сожалея то ли о неухоженном саде, то ли о Сальме.
— Она пробудет тут долго. Надо бы что-то придумать, — Лин вдохнула насыщенный, густой аромат роз, спросила: — Мне кажется, или они стали сильнее пахнуть?
— Госпожа Линтариена, — поклонился, прервав разговор, подошедший клиба. — Уделите мне минуту наедине.
Лин отошла, клиба сказал тихо:
— Вам письмо. Лично в руки. — Лист обычной писчей бумаги был запечатан сургучом и пах владыкой. Клиба отдал его с поклоном и тут же ушел. Лин неумело разломала печать, развернула.
«За калиткой сразу после полуночи. Не надевай светлое».
Жар бросился в лицо. Обсуждать Сальму, кродахов, анх, розы и кого или что угодно еще резко расхотелось. Лин вернулась к Хессе, сказала:
— Я к себе. До завтра, наверное, уже.
Та посмотрела удивленно, но тут же, будто что-то почуяв, хмыкнула, кивнула, спросила Кифаю:
— Помочь тебе? Не думай, мне не трудно, все равно сдурела уже нихрена не делать.
Лин прошлась по саду, свернула к жасмину. Тот почти отцвел. И это было хорошо: желающих «наслаждаться изысканным ароматом увядания», как называли это здешние поэты, не нашлось, тот угол сада был тих и безлюден.
А вот в общем зале собрались, кажется, все — и, насколько Лин успела их изучить, к полуночи отправятся спать разве что самые нелюбопытные и не жадные до внимания кродахов. Это днем единственным развлечением была мать Сальмы, а ближе к вечеру можно ждать визитов благородных харитийских или баринтарских кродахов, ищущих себе анху на ночь или, чем бездна не шутит, на всю жизнь.
Лин быстро прошла к себе. Влезла чуть ли не с головой в шкаф, поднесла письмо к лицу, жадно втянула запах Асира. «За калиткой после полуночи». Нет уж, если она соберется куда-то ближе к полуночи, самое меньшее, на что можно рассчитывать — любопытные взгляды в спину, и точно хоть кто-то захочет проследить, если не куда она ушла, то когда и в каком виде вернется. А если выйти в сад сейчас, открыто, на глазах у всех, да еще и в самой неброской, темной одежде, то решат, что снова, как в дни праздника, прячется от чужих кродахов.
Да, так и надо сделать.
Черные плотные шаровары, темно-зеленая, почти черная рубашка — без вышивки, без украшений. Лин провела пальцами по халасану, шепнула: «Светлое есть, всегда». Было трудно удержать улыбку: счастье пузырилось игристым вином, рвалось наружу. Но через зал Лин все же прошла с каменно-недовольным лицом.
На часах было без четверти девять.
Три часа и еще немного. Лин нырнула в заросли жасмина, напоминая сама себе вороватую кошку — оглядывалась и кралась, таясь от чужих взглядов, но на всякий случай делала вид, что прогуливается именно здесь совершенно случайно. И все же, когда густые кусты уже точно скрыли ее от возможных взглядов, оказалось, что сердце колотится, будто не меньше часа наматывала круги на интенсивной тренировке.
Вот когда не помешали бы наручные часы. Темнело в Им-Роке рано, в саду уже царили густые сумерки, а в кустах так и вовсе непроглядная темень, но до полуночи еще ждать и ждать. Лин толкнула калитку. Заперта, как она и ожидала. На лицо наползла улыбка.
— Вместо операции «окно» будет операция «стена».
Мелькнула даже мысль перелезть заранее — уж наверное, на той стороне тоже найдутся вполне густые кусты. Но… Лин покачала головой. Она хотела Асира, предвкушала встречу и наверняка пахла возбуждением. Неловко получится, если ее запах примет на свой счет праздно гуляющий баринтарец или харитиец из посольства.
Она села, прислонившись спиной к калитке, надеясь, что учует появление Асира. Раньше агент Линтариена неплохо чувствовала время, но теперь оно, кажется, вообще стояло, замерло, застыло. Неужели в этом мире нет наручных часов? Механические часы — довольно древнее изобретение, вроде бы они должны были быть до Краха. Неужели с тех пор не додумались ни до чего компактней, чем настенные, вроде тех, что висят в зале?
Вспомнился вдруг разговор с Джанахом, и мелькнула даже не мысль, а тень мысли: рассказал он Асиру или нет? Почему владыка позвал ее именно сегодня? Соскучился и хочет, как сама Лин? Или появился повод для разговора? А может… может, снова собирается что-то показать, куда-то повести, как было до течки, до той проклятой размолвки? Тогда им обоим нравилось проводить время вместе даже без секса. С владыкой было интересно и волнующе, и Лин надеялась, что и она ему чем-то интересна — как человек, друг, собеседник, а не только как анха. Хотя сейчас прежде всего хотелось не разговоров. Даже не прикоснуться — обнять со всей дури, прижаться всем, чем только можно, почувствовать, почуять.
Нетерпение охватывало все сильнее, сидеть стало мокро, как будто она текла. Лин встала. Сколько осталось, сколько? Час, два? Полчаса? Это невыносимо, так ждать, не имея возможности даже считать минуты.
Лин скинула тапки, засунула за пояс шароваров и полезла на стену. Она не будет спускаться, на стене ее точно не застукает никто посторонний. Зато можно видеть сад с той стороны. И вовремя заметить Асира.
Каким-то невероятным чудом она угадала со временем: не успела толком осмотреться, как заметила знакомую фигуру, быстро идущую по направлению к калитке. Асир тоже оделся в темное и почти растворялся в темноте, но как Лин могла его не узнать?
Она улыбнулась широко и довольно и спрыгнула вниз.
Ее стиснуло почти мгновенно, крепко, со всех сторон, окунуло с головой в тонкий, пропитанный благовониями и собственным запахом Асира шелк, обдало жаром, чужим и своим, оторвало от земли, крутануло. И она оказалась в пышных розах и, кажется, ногами на лавке. Потому что лицо Асира сейчас было почти вровень.
— Соскучилась? — спросил тот шепотом и зажал рот быстрым, жадным поцелуем.
Лин отвечала всей собой: «да» можно сказать и телом. Отвечала на поцелуй и на объятия, прижималась в точности так, как хотела и мечтала, сидя там внизу у калитки — со всей дури, сцепляя руки в замок у Асира на спине, чувствуя животом его горячий, напряженный член и зная, что Асир чует ее желание и возбуждение. Поцелуй отдавал терпким, крепким, пьянящим — не вином, Лин помнила, что вино Асир не любит, скорее, чем-то похожим на крепленый бренди.
