Почти на автопилоте, словно лунатик, всё ещё находясь во власти шока, девушка добралась до своей комнаты. Её движения были механическими, лишёнными всякого смысла. Она машинально разделась, бросив платье на стул, и забралась под мягкие прохладные простыни. Она с головой погрузилась в уютную пуховую перину, надеясь, что её мягкость и тепло помогут заглушить бурю в её душе, отгородиться от жутких воспоминаний этого вечера. Но сон, упрямый и капризный, не шёл. События вечера вновь и вновь проносились перед её мысленным взором, словно незваные гости, настойчиво стучащиеся в двери сознания и не дающие покоя. Прошло, наверное, не меньше получаса, а Эмили всё ворочалась с боку на бок, подушка уже смялась в бесформенный комок, а простыни сбились. Поняв, что уснуть всё равно не удастся и нет смысла истязать себя тщетными попытками, она шумно выдохнула, откинула одеяло и встала с кровати. Её взгляд, блуждавший по комнате в поисках спасения, упал на высокие застеклённые двери, ведущие на маленький кованый балкончик — единственный островок уединения и покоя в этом огромном, полном тайн доме, где, казалось, каждая стена хранила свои секреты.

Глубоко вдохнув, Эмили осторожно, почти бесшумно распахнула двери. Свежий, тёплый ночной воздух, густой, наполненный пьянящим, сладостным ароматом цветущих магнолий в саду внизу, мгновенно окутал её, ласково обволакивая, словно невидимое покрывало. Она закрыла глаза, наслаждаясь этим благодатным покоем, позволяя прохладе окутать её разгорячённое тело. Напряжение, сковавшее всё её тело после странных и тревожных событий вечера, начало медленно, но верно спадать, растворяясь в ночной прохладе. Каждая мышца расслабилась, а мысли, которые до этого сбивали её с толку и мучили, постепенно прояснились. Через несколько минут, когда душевная буря окончательно утихла и наступило приятное, безмятежное состояние лёгкой истомы, она почувствовала прилив усталости и уже собиралась вернуться в комнату, в свою постель, чтобы наконец уснуть, как вдруг снизу, из темноты раскинувшегося внизу сада, до неё донеслись приглушённые голоса — мужской и женский, звучавшие необычайно таинственно в ночной тишине.

Коридор, этот желанный оазис полумрака, казался Эмили спасительным укрытием от ослепительного блеска и притворного, до рези в глазах, веселья в бальном зале, откуда доносились приглушённые звуки музыки и неестественно громкий смех. Стоя в неглубокой нише, где её милостиво скрывали тени, она почти сразу узнала характерные, едва уловимые интонации Мэделин Браун и Антониеты Агилар. Её нервы, и без того натянутые до предела, дрогнули. С момента своего прибытия на виллу «Кипарисовые воды» она до смерти наслушалась ядовитого шёпота, едких замечаний и пренебрежительных интонаций хозяйки, которыми та весь вечер осыпала, словно крошками яда, не только её, но и других гостей, заставляя их чувствовать себя незваными и ничтожными. Каждое слово Мэделин было отточено до бритвенной остроты, каждый взгляд — пронизывающим, несущим в себе скрытое осуждение и ледяное презрение.

За прошедшие несколько часов Эмили против своей воли слишком хорошо узнала красавицу Антониету — не столько по её немногословным ответам или обрывкам фраз, сколько по её вызывающему поведению, грациозной манере держаться и тому неоспоримому, почти гипнотическому влиянию, которое она, словно невидимыми нитями, оказывала на окружающих мужчин. Их взгляды, прикованные к Антониете, о многом говорили, выдавая тайные желания и нескрываемое восхищение, граничащее с обожанием. От одной мысли о том, что ей придётся продолжать это навязанное обществом представление, эту изматывающую игру в великосветское общество, Эмили чувствовала себя до предела измотанной, а в голове от напряжения начинала пульсировать боль.

Всего в нескольких шагах от неё, за приоткрытой дверью одной из гостевых комнат, находились две женщины. Из узкого дверного проёма пробивалась тонкая полоска света, освещая кружащиеся в воздухе пылинки, лениво танцующие в золотистом луче. Эмили совершенно не хотелось становиться невольной свидетельницей их личной беседы, и она чувствовала себя неуместным призраком, подслушивающим чужие секреты. Устав от чужих драм, которыми был до краёв наполнен этот вечер, Эмили уже сделала решительный шаг к выходу из коридора, стремясь как можно скорее попасть в свою комнату и забыться сном, укрывшись от надоедливых голосов и тяжёлой атмосферы. Но неожиданные слова Мэделин, произнесённые с такой ледяной прямотой, что казалось, будто они рассекают воздух, заставили её замереть на месте. Она нерешительно остановилась, и у неё перехватило дыхание.

— Антонио считает, что ребёнок, которого ты носишь под сердцем, от него, — заявила Мэделин Браун. Её голос, обычно такой изысканный и ровный, лишённый каких-либо грубых эмоций, вдруг дрогнул, и в нём послышалась несвойственная ей неуверенность, едва уловимая, но от этого ещё более пугающая. В этом хрупком колебании была видна трещина в её обычно безупречной маске. — Это правда?

После столь прямого, почти шокирующего вопроса повисла неловкая, звенящая тишина. Она была тяжелее любого звука, давила на грудь и, казалось, длилась целую вечность, заставляя Эмили чувствовать, как её собственное сердце бьётся, словно пойманная птица, отзываясь на напряжение, повисшее в воздухе.

— О боже, как ты узнала о нашем романе? — наконец ночную тишину разорвал весёлый, даже заливистый смех Антониеты. Однако в его звонких переливах Эмили с её обострившимся слухом уловила едва заметные нотки нервозности, тонкую, почти неосязаемую трещину под поверхностью бравады. Это был смех, полный фальшивой уверенности. — Неужели беднягу замучила совесть, неужели он тебе во всём признался?

— Да, Антонио рассказал мне несколько недель назад… о вашем романе, — голос Мэделин стал ещё твёрже и отчётливее, каждое слово звучало как высеченное на камне, непререкаемое и окончательное. — Не буду лгать, что я отнеслась к этой новости с полным безразличием, — она чуть помедлила, и её взгляд, казалось, на мгновение устремился внутрь себя, явно вспоминая те мучительные, болезненные дни, когда мир вокруг неё рухнул, оставив лишь осколки. — Моё сердце было разбито. Но Антонио поклялся, что между вами всё кончено, что это была лишь минутная слабость, и я решила простить его и дать нашему браку ещё один шанс. Он был глубоко расстроен и потрясён, когда ты заявила ему, что это его ребёнок. Он клялся, что этого не может быть. Я пообещала ему поговорить с тобой и выяснить правду. — В голосе Мэделин теперь звучали не просто жёсткие, а почти стальные, неумолимые нотки. В них слышалась не только решимость, но и звенящая, тихая ярость, которая, казалось, вот-вот вырвется наружу и сметёт всё на своём пути.

— Ты что, завидуешь? — усмехнулась Антониета Агилар, и в её голосе теперь явно слышались высокомерие и вызов, словно она наслаждалась моментом своего превосходства, чувствуя себя хозяйкой положения. — Хочешь, чтобы не у меня, а у тебя был ребёнок от Антонио?

— Это его ребёнок? — настойчиво, почти умоляюще, но в то же время с неумолимой твёрдостью допытывалась Мэделин Браун, полностью игнорируя провокацию собеседницы и её презрительный тон. Она не сводила глаз с лица Антониеты, словно искала в нём ответ, который мог решить или разрушить её судьбу, навсегда изменить её жизнь. — Скажи мне правду, Антонио должен знать.

Эмили прижалась спиной к ледяной стене, чувствуя, как пронизывающий до костей холод не в силах остудить бушующие в ней чувства. Угрызения совести, словно ледяные тиски, сжимали её сердце, затрудняя каждый вдох. Она ругала себя за это порочное, непреодолимое желание подслушивать тайный разговор двух сестёр, словно подвешенный на тончайших ниточках, но какая-то неведомая сила, призрачная вуаль из липких щупалец тревоги и жгучего пламени любопытства, не давала ей сдвинуться с места. Это была опасная тайна, касаться которой было смертельно опасно, но Эмили словно парализовало.

Слова, произнесённые приглушёнными голосами, словно обрывки теней, призрачный шёпот, просачивались сквозь щели в тонкой двери. Это были едва уловимые отголоски, но достаточно чёткие, чтобы нарисовать в её воображении картину, полную ядовитой горечи, словно густой, горький мёд ненависти. В непроглядной тьме, где лишь смутные тени угадывались в очертаниях предметов, ей показалось, что она почти физически ощущает и даже, если хорошенько присмотреться, может разглядеть призрачную, но до боли реальную, злорадную, торжествующую улыбку на губах Антониеты. Это была улыбка хищника, уверенного в своей неизбежной победе, и она пронзала Эмили до самых костей, леденя душу.