— Оставь её в покое, Антониета! — потребовал Эрнесто низким, резким и обжигающим голосом, и его глаза вспыхнули нескрываемой яростью, словно две тёмные молнии, готовые пронзить небо. Он стоял перед Эмили, словно несокрушимая стена, готовый защитить её от любого нападения. — Она совсем ещё девочка. Если тебе хочется на ком-то сорвать злость, выбери себе жертву постарше и посильнее.

Антониета едва заметно, но резко прищурила свои красивые глаза, глубокие, как самые тёмные омуты, словно хищница, вышедшая на охоту и оценивающая каждый сантиметр своей добычи. В их бездонной, казалось бы, пустоте, где не отражались ни свет, ни сострадание, скрывался холодный, просчитанный до мельчайших, едва уловимых деталей расчёт. Это был интеллект, лишённый морали, нацеленный исключительно на причинение боли. На её тонких губах, изящных, как лепестки увядающего цветка, расцвела неприятная, хищная улыбка, больше похожая на оскал, обнажающий не зубы, а намерения, сулящие лишь боль и унижение. С едва уловимой, почти неземной грацией она медленно покачала головой, изображая фальшивое, до тошноты наигранное сожаление, которое, казалось, должно было ввести в заблуждение кого угодно, только не тех, кто уже познал её истинную, дьявольскую сущность.

— О боже, — протянула она, и в её голосе, полном едкой насмешки, прозвучало не просто разочарование, а глубочайшее, почти театральное отвращение, как будто ей пришлось столкнуться с невероятной глупостью. Каждое слово было пропитано концентрированным ядом и, казалось, оставляло в воздухе горький, жгучий привкус. — Неужели она и тебя обвела вокруг пальца? Неужели ты настолько, настолько глуп, Эрнесто? Только, ради всего святого, не говори мне, что тебя ввела в заблуждение её невинность! — Антониета резко, с едва сдерживаемым, но очевидным отвращением фыркнула, почти плюнула этим звуком и пренебрежительно махнула тонкой кистью руки, словно отгоняя назойливую, отвратительную муху, которая посмела сесть на её безупречную кожу. — Вижу, вы все, Агилары, одинаковые! Какое благородство, какое непоколебимое желание защищать униженных и обездоленных! Ты, Эрнесто, — она выплюнула его имя, словно это было не просто слово, а комок густой отвратительной слизи, застрявший у неё в горле, — такой же безмозглый кретин, как и твой отец!

В воздухе, с каждой секундой сгущаясь, повисла напряжённая, почти осязаемая тишина, тяжёлая и давящая, как предгрозовое небо. Её нарушало лишь прерывистое, тяжёлое дыхание Эрнесто, напоминающее звуки загнанного зверя. Его скулы едва заметно напряглись, под кожей образовались твёрдые, неестественные бугры, а челюсть сжалась так сильно, что, казалось, вот-вот сломается, раскрошив зубы в пыль. Но его голос оставался на удивление ровным, почти опасным в своём звенящем спокойствии, предвещающем неминуемую сокрушительную бурю. Он сдерживался из последних сил, и эта хрупкая грань могла рухнуть в любой момент.

— Мне кажется, — неожиданно тихим, но твёрдым, как стальное лезвие, голосом, который, казалось, разрезал воздух, произнёс Эрнесто, не сводя с Антониеты тяжёлого, пронзительного взгляда, полного сдерживаемой угрозы, — что ты уже достаточно наговорила гадостей.

В глазах Антониеты, казалось, вспыхнули крошечные, но необычайно яркие и злобные огоньки, отражавшие пламя скрытой, почти ликующей ярости, которая наслаждалась каждой провокацией. С нарочитой, демонстративной небрежной грацией она сделала несколько размеренных, почти театральных шагов к широкой деревянной лестнице, ведущей на второй этаж. Её тонкие пальцы скользнули по резным, отполированным перилам, словно лаская их, и, задержавшись на мгновение, она медленно повернулась к Эрнесто, выпрямившись во весь рост. Её поза излучала абсолютную уверенность, непоколебимое высокомерие и неприкрытый вызов, словно она предвкушала его реакцию.

— А если я думаю иначе? — спросила она, и в её голосе прозвучал нескрываемый, леденящий душу вызов, пронзительный, как осколок льда, вонзившийся в самое сердце и заморозивший кровь в жилах. — Ты что, собираешься мне как-то помешать?

В этот момент Эмили постепенно приходила в себя. В голове всё ещё звенело от недавнего потрясения, словно после сильного удара в колокол, эхо которого никак не желало стихать. Теперь всё её внимание было сосредоточено исключительно на Эрнесто, на каждом напряжённом мускуле его тела. Она видела, как напряжены его мускулистые плечи, как сжаты кулаки, так что побелели костяшки пальцев, как ритмично дрожит едва заметная жилка на шее, пульсирующая от неистового, сдерживаемого бешенства. Холодный, сковывающий страх парализовал её сердце — она до жгучей боли в груди испугалась, что Антониета с её дьявольским мастерством манипулирования спровоцирует его на какой-нибудь опрометчивый, безрассудный поступок, о котором он потом будет горько сожалеть всю оставшуюся жизнь. Когда Эрнесто, словно хищник, внезапно вышедший из тени, медленно и с убийственной решимостью шагнул к своей мучительнице, в глазах которой читалось лишь гневное предвкушение предстоящей схватки, Эмили поняла, что должна немедленно вмешаться. Словно электрический разряд пронзил её тело, она бросилась к нему, преодолевая слабость, и крепко, почти судорожно схватила его за руку, пытаясь остановить этот необратимый шаг, который мог стать губительным.

— Не надо! — выдохнула она, и в её голосе, прерываемом глубоким отчаянием и мольбой, прозвучала неподдельная, отчаянная просьба. — Она же хочет вывести тебя из себя! Она просто играет с тобой!

— Вот оно что, — насмешливо, с тягучим наслаждением протянула хозяйка «Кипарисовых вод». Её голос обволакивал, как ядовитый дым, она медленно, с явным, неприкрытым удовольствием произносила каждое слово, смакуя каждую букву, каждый звук. На её лице мелькнула торжествующая, жестокая усмешка, которая исказила её прекрасные черты, сделав их отталкивающими, почти демоническими. — Только я не боюсь Эрнесто! Мне до него нет никакого дела! Что же касается тебя, моя милая, — её взгляд скользнул по Эмили, словно оценивая её абсолютную ничтожность, пронзая насквозь, как ледяной клинок, — то я уже велела тебе убираться отсюда! И чтобы духу твоего здесь не было! Никогда! Это место тебе не принадлежит!

Эмили колебалась, застыв на пороге гостиной, откуда доносились приглушённые, но пронзительные голоса. Её сердце тяжело стучало в груди, каждый удар отдавался глухим эхом в висках, заглушая здравый смысл и нарастая до оглушительной барабанной дроби. Атмосфера внизу, казалось, сгустилась в тяжёлую, плотную массу, настолько наэлектризованную, что воздух вокруг вибрировал, предвещая бурю, и пахло грозой. Она не хотела — о, как же сильно она этого не хотела! — оставлять Эрнесто наедине с мачехой Антониетой. Присутствие этой женщины в доме, словно невидимый яд, всегда вызывало нездоровое, мерзкое, липкое напряжение, из-за которого все чувствовали себя загнанными в ловушку. Эмили боялась, что Эрнесто не выдержит, что накопившаяся за годы унижений и несправедливости ярость наконец вырвется наружу, подобно смертоносному вулкану, и он набросится на Антониету с кулаками, забыв обо всём, о последствиях, о том, что их хрупкий мир рухнет окончательно.

Однако у неё не было выбора. Приказ отца, Романа, прозвучал как приговор, не терпящий возражений. Он прислал за ней, и неповиновение могло только усугубить и без того шаткое положение их семьи, разрушить последние крупицы стабильности. Тяжёлое чувство безысходности и предчувствие катастрофы сдавили грудь Эмили.

Девушка неохотно, медленно, словно каждый мускул её тела противился этому, стала подниматься по старой скрипучей лестнице. Каждый её шаг отдавался эхом в наступившей внизу тишине, словно отмеряя последние трагические мгновения мира и покоя. Она не сводила взгляда с непримиримых врагов, чьи фигуры, освещённые холодным призрачным светом, проникавшим сквозь узкое окно, казались высеченными из тени и гнева — монолитные, застывшие в ненависти, готовые в любой момент взорваться.