Она всем своим существом понимала, что находится под безраздельным влиянием мощных, почти гипнотических чар Эрнесто Агилара. Это влияние проникало в каждую клеточку, в каждый нерв, окутывая её тончайшим, но прочнейшим шёлком. Разум отчаянно кричал о необходимости разорвать эти оковы, разорвать невидимые нити, опутывающие её волю и здравый смысл, но тело, предательски чуткое к его присутствию, не слушалось. Напротив, оно, казалось, пробуждалось, наполнялось пьянящим жаром, каждая клеточка её существа жаждала большего вопреки всякой логике и рассудку, вопреки всем предостережениям, которые она когда-либо слышала.

Эмили по-прежнему стояла на нижней, инкрустированной серебром и перламутром ступени парадной лестницы, ощущая холод мрамора под тонкими туфельками. Её потемневшее от волнения платье цвета глубокой ночи сливалось с полумраком холла, создавая призрачный силуэт, и лишь свет огромной люстры, сверкающей тысячами отполированных хрустальных подвесок, выхватывал из темноты её бледное напряжённое лицо. Она молча, заворожённо смотрела на молодого красавца, не подозревая, насколько неотразима она сама в этот момент, как её трепетная уязвимость сочетается с пламенем, разгорающимся в глубине её глаз. Ей и в голову не приходило, что её длинные пушистые ресницы отбрасывают тонкие тени на высокие скулы, а изумрудные глаза горят таким же таинственным, манящим пламенем, как и глаза Эрнесто, отражая в себе искры люстры и всю бездонную глубину её собственного смятения и зарождающегося желания.

Молчание, наполненное невыносимым, почти осязаемым напряжением, звенело в воздухе, пока его низкий бархатистый голос, глубокий и обволакивающий, словно тёмный мёд, не нарушил тишину, проникая прямо в душу Эмили и вызывая мурашки на коже. Эрнесто медленно, с хищной грацией спустился вниз, с каждым шагом сокращая расстояние между ними. В тусклом свете его фигура казалась ещё более внушительной, мощной, почти монументальной.

— Что ж, моя девочка, — пробормотал он, и его голос обволакивал, как тончайший шёлк, лишая воли и способности мыслить, — раз мне придётся пощадить негодяев, посмевших заставить тебя плакать, и только потому, что я не хочу, чтобы твои чудесные глаза краснели от слёз из-за таких ничтожеств, позволь мне осушить твои слёзы поцелуем...

Сердце Эмили, казалось, не просто замерло — оно остановилось, превратившись в тяжёлый холодный камень в её груди, когда Эрнесто наклонился и его губы, мягкие и настойчивые, легонько, почти невесомо коснулись её щеки, влажной от недавних слёз, которые всё ещё блестели на коже. По телу девушки пробежала нервная дрожь, словно разряд молнии пронзил её от макушки до кончиков пальцев. Она невольно затаила дыхание, когда он начал покрывать поцелуями её лицо — медленно, чувственно, словно наслаждаясь каждой секундой, каждым миллиметром её нежной кожи. Его губы скользнули к виску, нежно коснулись трепещущих век, очертили изгиб брови, а затем дразняще медленно опустились к уголку её рта, почти не касаясь, лишь обещая большее.

Когда губы Эрнесто наконец коснулись её губ, весь мир вокруг Эмили сжался в одну ослепительную точку, а затем и вовсе исчез, растворившись в небытии. Ей казалось, что земля уходит из-под ног, что она вот-вот потеряет сознание, падая в бездонную пропасть его страсти, которая была бесконечной и всепоглощающей. Этот поцелуй был не просто прикосновением — это было вторжение, полное власти и нежности одновременно, акт завоевания и дарения. Каждый нерв кричал, каждая клеточка её существа отзывалась на этот неистовый, всепоглощающий контакт, на этот танец губ и дыхания. Ничто на свете, ни одна ласка, ни одно прикосновение не возбуждали её так, не разжигали такой яркий, всепоглощающий огонь в её душе и теле, как поцелуи Эрнесто Агилара! Она тонула в них, безвольная, покорная, потерявшая себя, желающая лишь одного — чтобы это мгновение обжигающей близости длилось вечно, чтобы она никогда не вырвалась из этого сладкого плена.

Эмили не помнила, как её руки словно сами собой обхватили его сильную шею, как её пальцы запутались в мягких, чуть влажных волосах на затылке Эрнесто, нежно погладили его кожу, а затем притянули ближе, стирая последние сантиметры, разделявшие их. Она не помнила, как её тело прижалось к его мускулистому торсу, ощущая каждый рельеф, каждую твёрдую мышцу, напрягавшуюся под тонкой тканью рубашки, словно высеченную из камня. Его тёплое, сильное тело было непривычным, но в то же время невероятно комфортным, словно ей всегда было суждено находиться именно здесь, в этих объятиях. Всё происходило как во сне — нереально, смазано, но при этом удивительно ярко и естественно, каждое прикосновение вызывало мурашки, а сердце стучало как сумасшедшее. Вся прошлая жизнь, её тревоги и заботы, страхи и сомнения растворились в небытии, оставив лишь этот момент — чистейший, интенсивный, пронизанный головокружительной близостью. Ей казалось, что нет ничего более правильного, более естественного, чем находиться здесь, в плену объятий этого мужчины, ощущать его непоколебимую силу и жар его кожи, вдыхать свежий, мужественный аромат его тела. Казалось, что эти объятия, этот танец прикосновений, эти невысказанные слова повторялись уже сотни, тысячи раз на протяжении вечности, сквозь века и пространства. Её тело знало его, её душа узнавала его как давно потерянную часть себя.

— Открой рот, милая... — прошептал Эрнесто низким, хриплым, обволакивающим, как самый дорогой бархат, голосом. Его горячее и учащённое дыхание обожгло её припухшие губы, заставив внутренне содрогнуться от предвкушения. — Позволь мне... пожалуйста, позволь мне...

Наслаждение, совершенно новые, невиданные ранее ощущения накатывали на неё волнами, подобно мощному прибою, и Эмили Кларк, охваченная этим вихрем, даже не думала сопротивляться. Каждое нервное окончание в её теле отзывалось на его близость, на его настойчивые, но нежные прикосновения, на едва уловимое движение его бёдер, прижимающихся к её бёдрам. Повинуясь невысказанной просьбе, её губы слегка раздвинулись, приоткрываясь навстречу его губам, словно бутон, раскрывающийся навстречу солнцу. Она затрепетала, словно пойманная птица, задыхаясь от нахлынувших чувств, когда мягкий, но властный кончик языка Эрнесто осторожно проник в её рот, лаская, исследуя, дразня её собственную плоть. Наслаждение было настолько острым, настолько пронзительным, что мир вокруг покачнулся и потерял очертания. Голова закружилась в сладком беспамятстве, ноги ослабли, стали ватными, и она едва не потеряла сознание, но сильные руки Эрнесто крепко удерживали её, не давая упасть, и лишь теснее прижимали к себе, становясь её якорем в этом шторме чувств.

Сколько времени они простояли на этой старой каменной лестнице в тени огромного особняка, сжимая друг друга в страстных, головокружительных объятиях, ни Эмили, ни Эрнесто не знали. Время потеряло всякий смысл, растворившись в этом вихре чувств, в сплетении их губ, языков и тел. Им даже в голову не приходило, что происходящее может быть чем-то предосудительным или неуместным. Их мир сузился до них двоих, до биения двух сердец в унисон, до их общего прерывистого дыхания. Только когда у них за спиной раздался чей-то весёлый, звонкий смех, резкий и неожиданный, как пощёчина, вырвавшая их из сладостного оцепенения, молодые люди тут же отпрянули друг от друга, словно обжёгшись, и их глаза расширились от внезапного осознания и острого смущения.

— Вот это да! — воскликнула Антониета Агилар. Её голос звучал язвительно и злорадно, а на полных губах играла неприятная, презрительная усмешка. Она стояла чуть позади, в нескольких шагах, и её взгляд, полный недоброго любопытства, скользил по раскрасневшимся лицам молодых людей, задерживаясь на припухших губах Эмили. — Эмили, когда я предлагала тебе найти себе развлечение, я вовсе не имела в виду, что ты должна испробовать свои сомнительные чары на Эрнесто!

Потрясённая доселе неведомыми чувствами, бушевавшими в её груди, словно шторм, Эмили озадаченно смотрела на Антониету, пытаясь осознать происходящее и ядовитые слова мачехи. Сердце всё ещё колотилось от перевозбуждения, а щёки горели непривычным румянцем. Она была в таком смятении, голова казалась тяжёлой и в то же время совершенно пустой, что она даже не заметила, как Эрнесто Агилар, внезапно ставший напряжённым и угрожающим, заслонил её своим высоким крепким телом от ехидного взгляда мачехи. Голоса, в том числе голос Антониеты, доносились до неё словно издалека, сквозь ватную пелену, окутывающую её разум.