Антониета, однако, осталась совершенно невозмутимой. Её «сладкая» улыбка была леденящей душу картиной невозмутимости, а глаза, сузившиеся до тонких щёлочек, блестели расчётливым весельем, которое не затрагивало их глубины. Она пренебрежительно, почти царственно отмахнулась от его мольбы, взмахнув ухоженной рукой. В её голосе сквозила приторность, искусственная яркость, совершенно не затронутая тихим отчаянием в словах Романа: — Хорошо, хорошо, мой дорогой Роман, не будем сейчас говорить о Хорхе! Я вижу, как тебе это неприятно, — последнее она произнесла с едва уловимой издёвкой, с едва заметной дрожью под маской вежливости. Эта насмешка, возможно, осталась бы незамеченной другими, но для Эмили она прозвучала как прямой удар, ещё одно подтверждение того, что она здесь незваная гостья. — Но, Роман, дорогой, я действительно очень хочу, чтобы в «Кипарисовых водах» был настоящий английский дворецкий. Ты же знаешь, как это важно для имиджа дома. Я уже присмотрела несколько кандидатур...

После этих слов на длинном, тщательно отполированном столе из красного дерева, поверхность которого отражала мерцающий свет свечей, словно тёмный неподвижный омут, воцарилась тяжёлая, удушающая тишина. Воздух в огромной столовой с парящими, богато украшенными сводами, казалось, сгустился и давил на всех присутствующих. Эмили ощущала это физически, как ощутимый груз. Лишь слабое эхо голоса Антониеты витало под высокими сводами, да едва различимый звон бокала, который Антонио поставил с почти незаметной дрожью в руках, был единственным звуком, нарушавшим гнетущую тишину, словно резкий, внезапный вдох.

Наконец, сделав расчётливое, почти театральное движение, словно предшествовавшее напряжение было всего лишь забавной мелочью, Антониета обратила внимание на Мэделин — это был продуманный манёвр, призванный разрушить чары. Её идеально поставленный голос, шёлковая нить равнодушия, объявил о новом роскошном платье от знаменитого парижского кутюрье, которое она заказала во время своей последней поездки в Нью-Йорк. Это заявление, в котором явно слышался снобизм, тем не менее сработало. Мэделин, до этого сидевшая с напускным равнодушием, оживилась, в её глазах вспыхнул огонёк неподдельного интереса, и дамы с головой погрузились в оживлённое обсуждение последних модных тенденций и светских сплетен. Постепенно, словно выпустив накопившийся в комнате тяжёлый воздух, атмосфера в столовой разрядилась, и вокруг снова зазвучали приглушённые голоса светских бесед, вернувшихся к привычному пустому щебетанию.

Что касается Эмили, оказавшейся в позолоченной клетке столовой, то она чувствовала, что её первый ужин в «Кипарисовых водах» превратился в вечность, которую ей предстояло пережить. Каждая прошедшая секунда растягивалась в мучительную минуту, каждая минута — в неумолимый час. За высокими окнами сгущались насыщенные лиловые и индиговые сумерки, отбрасывая длинные танцующие тени по всей огромной комнате, делая её ещё более величественной и, в глазах юной Эмили, пугающе внушительной. Девушка понимала, что ей ещё повезло, ведь за этим массивным столом из красного дерева не было мрачного и вспыльчивого, как порох, Эрнесто Агилара, чьё имя уже успело обрасти легендами среди прислуги и отдалённо напоминало о непредсказуемой грозе, способной разразиться в любой момент. Одно его присутствие могло бы сделать вечер невыносимым. Но даже без его устрашающего присутствия Эмили чувствовала острое, гнетущее неудобство, глубокое осознание того, что она чужая в этом месте, которое должно было стать для неё убежищем, из-за откровенной, неприкрытой враждебности Антониеты и холодного, отталкивающего безразличия Мэделин, граничащего с презрением.

Если бы не леденящее душу присутствие двух сестёр, вечер, возможно, был бы по-настоящему очаровательным. Сам дом, несмотря на свои огромные размеры, обладал неоспоримым, пленительным очарованием, а еда была не чем иным, как изысканной симфонией вкусов, которые она едва могла различить. Её дядя Роман и тихий, внимательный Антонио Браун были единственными настоящими маяками доброжелательности в этом огромном, слегка пугающем особняке. Они изо всех сил старались развеселить Эмили, расспрашивали её о путешествии, делились забавными историями из жизни «Кипарисовых вод», чтобы она чувствовала себя как дома, и тем самым уменьшали её явное смущение, давая ей короткую, но желанную передышку. Но Антониета и Мэделин тем временем наносили свои безмолвные, коварные удары. Их взгляды были подобны крошечным отравленным дротикам — быстрые, расчётливые и полные нескрываемой неприязни. Они ловили их лишь на мгновение, но от них по коже пробегал неприятный холодок — предвестник надвигающейся беды.

Хотя сестры никогда открыто не выражали своего презрения и не произносили прямых оскорблений, у Эмили в животе скрутился холодный ужас: она была до жути уверена, что этот вечер — ее первый ужин в «Кипарисовых водах» — неизбежно станет и последним. Каждый едва заметный жест, каждый брошенный на нее взгляд были леденящим душу подтверждением ее худших опасений. Было ясно, что Антониету ничто не остановит на пути к ее целям, даже та глубокая и теплая сердечная привязанность, которую Роман испытывал к своей племяннице-сироте. Антониета, казалось, была готова на всё, чтобы избавиться от незваной гостьи, даже если для этого ей пришлось бы ранить собственного брата, разрушив его покой и счастье.

После ужина, когда стихли последние отголоски застольных бесед — звон тонкого хрусталя, деликатно постукивающего о фарфор, приглушённый смех, похожий на мелодичный ручеёк, и оживлённые споры, полные интеллектуального азарта, — компания элегантно, словно единый организм, движимый невидимой, но ощутимой грацией, переместилась из роскошной столовой в просторную гостиную. Воздух здесь был наэлектризован предвкушением новых разговоров и лёгкого, непринуждённого отдыха. Здесь, в мягком рассеянном свете, льющемся сквозь сотни граней многочисленных хрустальных люстр, каждая из которых казалась застывшим водопадом света, среди глубокого, насыщенного бархата старинной мебели, благородного полированного дерева, хранящего отголоски веков, и приглушенного, едва уловимого аромата воска от догорающих свечей и сухих цветов, чья прежняя яркость теперь лишь намекала на себя, Эмили, словно раненая птица с обломанными крыльями, чья душа была измучена и разбита, забилась в глубокое бархатное кресло. Она выбрала самый укромный, полутеневой уголок комнаты, словно ища убежища от слишком яркого мира. Каждая складка плотной ткани казалась ей спасительным укрытием, пусть и скудным, но таким необходимым, создающим иллюзию невидимости. Тени, казалось, окутывали её, даря мимолетное забвение, почти растворяя её силуэт в мерцающем полумраке. Тем временем её взгляд, немигающий, словно застывший во времени, полный щемящей, почти физической тоски, был прикован к Антониете Агилар, хозяйке этого великолепного дома, бесспорной царице этого вечера.

Антониета, владелица «Кипарисовых вод» — названия, звучащего как старинная сказка или легенда, — была воплощением неземного изящества и неоспоримой, почти врождённой власти. В роскошном платье из струящегося тёмно-синего шёлка, мерцающего и переливающегося, как ночное море в лунном свете, складки которого мягко колыхались при каждом движении, ловя отблески камина и многочисленных свечей, она казалась неземной феей, сошедшей с полотна старого мастера эпохи Возрождения, или древней богиней, случайно оказавшейся среди смертных, но сохранившей величие и отстранённость. Золотистые локоны её волос, искусно уложенные в сложную, но при этом лёгкую, почти воздушную причёску и обрамлявшие утончённое, безупречно аристократическое лицо, ловили каждый луч света, создавая подобие сияющего нимба вокруг её головы. Она была бесспорным центром вселенной в этой гостиной, ярким, манящим светом, к которому все присутствующие тянулись, словно мотыльки к пламени, готовые сгореть в его ослепительном сиянии, лишь бы хоть на мгновение оказаться в его орбите.