Но, с другой стороны, Эмили испытывала острую неловкость, почти болезненную. Расспрашивать дядю сейчас, когда каждое слово, каждая деталь давались ему с таким трудом, было невыносимо. Она видела, как тяжело ему ворошить прошлое, как воспоминания словно вытягивают из него жизненные силы, оставляя лишь бледную тень былого. Тяжёлый груз вины и сожалений, казалось, давил на его плечи, сгибаясь под своей тяжестью. Ей казалось жестоким ковыряться в его ранах, бередить незажившие шрамы прошлого, заставлять его заново переживать боль и трагедию. Она боялась, что ее любопытство станет для него еще одним ударом, еще одной причиной страдать.

За те три недели, что они провели в долгом путешествии к «Кипарисовым водам» — новому дому Эмили, — между ними установилась тёплая, доверительная связь. Роман оказался добрым, внимательным и интересным собеседником. Он рассказывал ей о мире, о культуре, о самом поместье, стараясь отвлечь её от тягот, связанных с потерей родителей, предлагая ей кусочки красоты и интересные факты, словно драгоценные камни, чтобы хоть немного скрасить её горе. Но всё же то, о чём сейчас рассказывал Роман, казалось ей глубоко личным, не предназначенным для её ушей. Это было его прошлое, его болезненный опыт, который он долго хранил в себе, словно драгоценную, но отравленную реликвию, тщательно оберегая от посторонних глаз. Это был мир, в который она не имела права вторгаться, мир, наполненный болью и трагедией, щедро приправленный разочарованием и потерями. Ей казалось, что она вторгается в его личное пространство, нарушает его покой.

Эмили видела, с какой болью дядя вспоминает события семилетней давности. Морщины на его лице становились глубже, словно выжженные клеймом времени и страданий, а взгляд, обычно такой живой и проницательный, терял привычную искру, угасал, превращаясь в тусклое отражение прошлого, полное тоски и сожаления. Ее сердце сжалось от жалости к этому славному, чуткому человеку, к этому новому близкому человеку, и глаза наполнились слезами сочувствия. Она чувствовала, как его боль отзывается в ней тихим эхом, проникает в самую душу, словно частичка его переживаний перетекает в ее собственную душу, окрашивая ее печалью. Она чувствовала себя невольной свидетельницей его терзаний, бессильным участником давно минувших событий, наблюдающим за трагедией, разыгрывающейся вновь у нее на глазах. Она хотела обнять его, успокоить, но боялась нарушить хрупкую атмосферу, усугубить его страдания.

— Если не хотите, можете больше ничего не рассказывать, — произнесла она тихо, почти шёпотом, словно боясь нарушить тишину. Её слова были искренними, продиктованными желанием оградить дядю от дальнейших мучений, избавить его от необходимости ворошить прошлое, вновь переживать боль. Она была готова отступить, отказаться от своего любопытства, пожертвовать желанием узнать правду, лишь бы не причинять ему боль, лишь бы облегчить его страдания.

— Я бы предпочёл никогда не говорить об этом, — ответил Роман, вздохнув, и этот вздох, казалось, вырвался из самой глубины его души, неся с собой груз прошлых лет. В его голосе звучала усталость, глубокая, всепоглощающая усталость, но в то же время и решимость, твёрдость намерений, словно он боролся с невидимыми врагами, противостоял внутренним демонам. — Но раз уж ты будешь жить в «Кипарисовых водах», тебе необходимо понять, почему Антониета вышла за меня замуж. А чтобы это понять, тебе нужно знать, что тогда произошло. К тому же, — он нахмурился, и в его глазах мелькнула ироничная искорка, словно он боролся с собственными демонами, пытаясь скрыть боль за маской сарказма, — если я сейчас не расскажу тебе о том давнем скандале, то наверняка какая-нибудь старая дева с огромным удовольствием поведает тебе о самых пикантных подробностях… в общем, выложит всё, что узнала от таких же сплетниц… и, конечно же, исключительно ради твоего блага! Его слова, хотя и произнесенные с легкой иронией, несли в себе оттенок горечи и усталости от людской злобы, от их склонности к пересудам и осуждению. Он знал, что стоит ему замолчать, как вокруг Эмили тут же начнут плестись сети лжи и полуправды, отравляя ее жизнь и искажая реальность.

Роман Агилар посмотрел на племянницу сквозь пламя костра, пляшущее между ними, словно живой посредник в этом непростом разговоре, освещая то одну, то другую сторону их лиц. Он видел в ее глазах смесь любопытства, сочувствия и опасения, сложное переплетение эмоций, отражающее ее внутренний конфликт. Он знал, что ей предстоит столкнуться с непростой историей, с прошлым, которое до сих пор бросало тень на «Кипарисовые воды», отравляло воздух вокруг, оседало пылью на старой мебели и влияло на судьбы живущих там людей. И он решил, что лучше она узнает правду от него, пусть даже болезненную и тяжёлую, чем будет вылавливать её по крупицам из сплетен и пересудов, из грязных слухов и предвзятых мнений, отравленных завистью и злобой. Он хотел дать ей возможность самой сформировать своё мнение, увидеть полную картину, а не стать жертвой клеветы и интриг, пешкой в чужой игре. Он хотел защитить её от тех, кто мог использовать прошлое, чтобы манипулировать ею, причинять ей боль. Он знал, что правда — это её броня, её щит в этом незнакомом и полном тайн мире, её единственное оружие против лжи и лицемерия. Он должен был вооружить её правдой, прежде чем она ступит на эту землю.

История Романа, полная сожаления и чувства вины, разворачивалась медленно, словно болезненный процесс заживления старой раны. Каждое слово, каждая пауза в его рассказе были пропитаны горечью и самобичеванием. «Боюсь, никто из участников этой истории не может похвастаться тем, что оказался на высоте», — начал он, и его голос, обычно сильный и уверенный, теперь звучал приглушённо, почти шёпотом.

- Наверное, мы все совершали ошибки, поддавались слабостям. И, конечно, все в округе ещё долго перемывали нам с Антониетой косточки. Мелкие сплетни, злорадные перешёптывания за спиной — всё это делало ситуацию ещё невыносимее. Понятно, что мы все виноваты.

Он говорил о проступке, который навсегда изменил жизни трёх людей, оставив шрамы, которые, похоже, не могло исцелить даже время.

Он провёл рукой по своим седым волосам, словно пытаясь сгладить неровности прошлого, словно сама физическая память хранила отголоски той боли.

- Я не хочу сказать, что намеренно увел её у сына… Нет, я никогда не планировал ничего подобного. Всё произошло совершенно естественно, как-то само собой. Влечение, искра, вспыхнувшая между нами… Я даже не сразу понял, во что это выльется. Это было как наваждение, как сладкий яд, который постепенно отравил наши жизни.

В его словах сквозила не только вина, но и какое-то растерянное удивление, словно он до сих пор не мог понять, как позволил случиться тому, что произошло. Он словно был пленником рока, беспомощно наблюдающим за разворачивающейся трагедией. Их свадьба состоялась в сентябре шесть лет назад, под сенью увядающих листьев, и, как и сама осень, это событие предвещало не только красоту, но и неизбежный упадок. Под шелест опавших листьев они поклялись друг другу в вечной любви, не подозревая, что эта клятва станет проклятием для всех троих.

Роман снова покачал головой, вспоминая события тех дней. В его глазах мелькнуло что-то похожее на страх, словно он снова увидел перед собой призрак Эрнесто, вернувшегося с войны.

- Эрнесто узнал обо всём только после возвращения в «Кипарисовые воды», через два месяца после нашей свадьбы. Он вернулся с войны полный надежд, готовый начать новую жизнь с Антониетой… А его ждала такая новость. Конечно, я поступил как последний трус и негодяй, не сообщив ему о свадьбе. Я просто не смог найти в себе смелости.

Он замолчал, на мгновение погрузившись в лабиринт своих воспоминаний, словно пытаясь снова пережить те мучительные секунды. Тишина в комнате наполнилась призраками прошлого, воплотившись в образе молодого солдата, вернувшегося домой с мечтами о будущем только для того, чтобы обнаружить, что его мир разрушен.