— А за что он ее, дедушка? — спросил Володя.

— Не любит она его, вот он и зверствует.

Володя сжал кулачки и сказал:

— Дед, я когда вырасту, заберу Настю к нам, а? А Калистрата и на порог не пущу!.. Ты не станешь сердиться?

— Нет, это хорошо, внучек, если ты за слабых да за обиженных стоять будешь, — дед ласково сжал голову внука своими заскорузлыми пальцами.

Потом Калистрат пел песни пьяным голосом…

Лукашов грустно улыбнулся.

Он устал, измотался. Последнее время часто бывало, что он и Башкатов ложились прямо на свои письменные столы, засыпали на несколько коротких часов, чтобы с первыми лучами солнца вскочить на полуторку и нестись из одного села в другое. В одном требовалось что-то уточнить, в другом — предупредить отряд «ястребков», в третьем — просто показаться, чтобы направить врага по ложному пути, заставить его повернуть туда, куда нужно чекистам.

Больше всего беспокоило, что они никак не могли схватить парашютиста. Правда, кое-какие связи его обнаружить удалось. В свое время Лукашову удалось узнать кое-что на телеграфе.

— Надеюсь, вы не думаете, что парашютист явится на телеграф, чтобы отбить депешу о своем прибытии? — язвительно осведомился тогда Егоренко.

— На всякий случай не мешает, — уклончиво ответил Лукашов.

Недавно Лукашов наконец получил на телеграфе копию телеграммы такого содержания: «Львов Главпочтамт востребования Гаврилову. Состояние здоровья нормальное отпуск продлен приветом Сергеев». Обратный адрес был: «проездом» и какая-то неразборчивая фамилия. Бестолковая работница почты не помнила, кто сдал эту телеграмму. Лукашов проверил больницу, гостиницу, попросил в Львове установить личность получателя. Результаты оказались обезнадеживающими: получатель телеграммы при проверке оказался совсем не Гавриловым, а потом пришла шифрованная депеша, что интересующий отдел мнимый Гаврилов выехал в Дрогобыч.

«Что за птица этот Гаврилов? — думал Лукашов, глядя на огоньки в окнах хат, — и кто же отправлял из райцентра телеграмму?»

В окнах сельсовета свет погас. И Лукашов вспомнил, что так и не обнаружилось пока, куда исчезла радинская фельдшерица. Заведующий райздравом считал, что она просто-напросто сбежала. Но Лукашов в это не верил. Любомир рассказал ему о том, что, по слухам, у фельдшерицы бывал Юзеф. Бандит был ранен. Уж не связано ли с этим ее исчезновение?

Лукашев потер лоб рукой.

Пришел Любомир со своими «ястребками». Они устроились в засаде. А Любомир повел Лукашова и бойцов к своему двору и оставил их возле коровника… Договорились, что Лукашов появится после того, как окно будет прикрыто занавеской.

Ждать пришлось недолго.

— Пришел, — прошептал один из солдат.

Лукашов услышал скрип двери и уставился на освещенное окно. Шагов Володьки он не расслышал и подумал: «Ловкий парень».

Володька вошел, кивнул Любомиру и матери и уставился на автомат.

— Где это ты отхватил такую бандуру, Любомир?

— От Советской власти получил, чтобы защищать людей от таких, как ты и твой Подкова!

— Для чего звал меня? — Он сел.

— Поговорить надо. Видишь, как мать постарела? — глядя брату в глаза, начал Любомир. — Из-за кого, не знаешь?

Володька сидел с опущенной головой. Когда под Любомиром скрипнула табуретка, он подскочил.

— Мамо, вы бы завесили окно плахтой, — попросил Любомир. — До чего ты дожил, — снова обратился он к Володьке, — дергаешься, как заполошенный. Душа у вас, бандитов, заячья, страх за плечами висит!

Володька опять вздрогнул. Это вышла мать. Когда дверь скрипнула снова, он уже не поднял головы.

— Здравствуй, Владимир! — раздался голос Лукашова.

Володька, как затравленный зверь, взвыл и метнулся к автомату, но офицер загородил его. Володька хотел броситься к окну, и услышал спокойный голос:

— Не дури, Владимир. Тебе не грозит опасность. Слушай: ты будешь жив и свободен, как и пять минут назад. Понял?

Напряжение чуть ослабло.

— Эта встреча не случайная, — продолжал Лукашов. — Устроить ее попросил я. Мне нужно поговорить с тобой, а затем поступай как знаешь.

Володька стоял, исподлобья поглядывал по сторонам. Потом вдруг отбросил ногой табуретку, вытащил из кармана пистолет. Лукашов и Любомир схватили его за руки.

— Дай сюда пистолет, дурень! — сказал Любомир. — И не косись так на меня, мне не страшно. Тебе старший лейтенант сказал, что отпустит. А ты за пушку хватаешься. — Он отобрал у него пистолет.

— Отпусти-и-ит, как же, — скривил губу Володька. — Так я и поверил.

— Сядь, — сказал Лукашов. — Так, значит, ты мне не веришь? А я вот поверил, что из тебя еще человека сделать можно. Сколько времени ты в банде?

— Скоро два года, — безразлично ответил Володька.

— Времени достаточно, чтобы набить голову ерундой. Ну, а до каких пор думаешь партизанить?

Скрипнула дверь — в комнату возвратилась мать. Все повернулись к ней. Лукашов поднялся и жестом пригласил к столу. Она села рядом с Володькой, потом, подумав, поднялась и пересела ближе к Лукашову. Володька проводил ее взглядом, опустил взлохмаченную голову и горестно вздохнул.

— Ты мне не ответил. До каких пор думаешь еще партизанить? — снова спросил Лукашов.

— Да что там говорить. Кончилась моя партизанщина. Будете судить, расстреляете…

— Рано собрался на тот свет. Тебе еще жить да жить, только настоящей человеческой жизнью, а не такой — никому не нужной, позорной.

— Не надо меня агитировать, пан начальник. Я вам все равно ничего не скажу. Это я уж точно решил. Ведите.

— А я ведь ничего у тебя не спрашиваю. Сколько людей в банде, как она вооружена, все это мы знаем. Хочу одно спросить: читал ли ты обращение правительства, в котором предлагается выйти с повинной?

— Да, слышал про такое.

— Ну, и что ты решил? Подумал о том, что это обращение написано специально для таких, как ты, а не для Подковы, Карантая и других мерзавцев, которые давно уже отрезали себе путь к нормальной жизни. Они-то не выйдут с повинной, им народ никогда не простит. Вот они и удерживают всякими путями возле себя таких, как ты, чтобы не остаться в одиночестве. Или ты думаешь, что Советская власть не в состоянии покончить с вами? Нет, она хочет только одного: ликвидировать это поветрие с наименьшим количеством человеческих жертв и пролитой крови. Мало ли ее было пролито за годы войны? Разве твои односельчане не хотят спокойной и счастливой жизни?

— Зачем вы спрашиваете меня об этом? — вяло произнес Владимир. — Приходило мне что в голову или нет — не ваше дело.

Лукашов покачал головой.

— В том-то и беда, что ты так считаешь. А мы считаем, что это наше дело. Ты что же, поперек народа решил и дальше идти?

Володька молчал.

— Ну, если так, смотри…

Мать не выдержала, она вскочила и с отчаянием взглянула на Лукашова.

— Прошу вас! Умоляю господом богом, не отпускайте его. Посадите его в тюрьму, делайте с ним что хотите. Всю жизнь буду молиться за вас…

Любомир усадил ее на место.

— Не плачьте, мамо. Ну, перестаньте, успокойтесь.

Мать не обращала внимания на его уговоры, она глядела на младшего и причитала:

— Я же тебя выносила возле сердца своего, вынянчила, молоком своим вспоила. Разве я думала, что ты станешь бандитом? Сколько слез ты принес мне, сколько горя, сколько одиноких ночей горючих? Почему не прибрал, господь тебя маленького?

— Пойдемте, мамо, — настаивал Любомир. — А ты, — повернувшись к младшему брату, глухо сказал он, — запомни: слезы матери жгут мне душу. Я никогда не прощу тебе этого!

Володька еле сдерживал слезы. Он уже не думал о том, что беспокоило его минуту назад. Ему хотелось крикнуть, чтобы они не говорили так, не отталкивали его от себя. Ведь он и сам не знает, что ему делать, куда податься. Он хотел было вскочить, броситься в ноги матери и брату, попросить, чтобы они простили ему все, но он сдержался: это показалось бессмысленным. Еще глубже втянув голову в плечи, он сидел и ждал, сам не зная чего.