Рука лесника Гурьяна неподвижно замерла возле ложки. Лесника не интересовала пища, черпавшаяся из одной миски.

Любомир спросил:

— Ну, что же вы мне о радинских делах не скажете ничего?

— А что мы можем сказать, — ответил Мигляй, — такая же жизнь, как и раньше была. И власть такая же, как ты в последний раз из села ушел. Все по-старому. Правда, хлопцы?

Послышались возгласы:

— Поживешь, сам увидишь.

— У нас все слава богу!

— Нечего нам рассказывать.

Любомир не выдержал:

— И про бандитов вам нечего рассказывать?

Мужики с еще большей сосредоточенностью взялись за закуску.

— Вроде есть какие-то… Кто бандитами их зовет, кто еще как, — раздумчиво пояснил Гурьян.

— Бандиты имя им! — твердо отчеканил Любомир. — Я сам убедился. Тот, кто грабит людей на большой дороге… Пусть Лескив расскажет, как они нас.

— Тебя ограбили? — удивился Мигляй.

Лескив отправил в рот порцию капусты побольше, надеясь увильнуть от расспросов.

— Почему вы молчите, что и мой брат в банде? Почему? — настойчиво требовал Любомир.

— Куда закинул! — пригнувшись над столом, укоризненно запротестовал Мигляй, — нам этот разговор невосприемлив. Политика нас интересует постольку поскольку.

— Какая тут, газды, политика! Вас что, не беспокоит ваше будущее и будущее ваших детей? Жизнь это, а не политика. Сколько из нашего села в банде?

— Человека три-четыре, — пожав плечами, ответил Ильченко.

— Нашим головам и так много забот, чтобы забивать их всякой всячиной. Чем больше знать, тем тревожней спать, — вставил свое слово лесник, — видишь ли, Любомир, нам не с руки беседовать с тобой на эту тему. Ты приехал и уехал, а нам жить тут, понимаешь?

— Неправда! Я домой приехал и уезжать никуда не собираюсь!

— Ну вот и хорошо, — подхватил Мигляй, — поживешь в селе и сам их посчитаешь.

— Я-то посчитаю. А вы? Да вы что — боитесь их, что ли? Дядька Морозенко?

Морозенко, не поднимая головы, водил пальцем по столу. Как у провинившегося школьника, уши у него покраснели, на висках вздулись вены. «Ответил бы я тебе, — подумал он, — будь мы тут одни».

Он не меньше других испытал на собственной шкуре повадки бандитов. Осенью прошлого года семья Морозенко лишилась последней коровы, получив взамен расписку: «Вельмышановный добродий Морозенко Василь добровильно збув корову на до, помогу стрильцям повстанческой армии».

А когда, не пересилив себя, он скомкал этот клочок бумаги и швырнул на земляной пол, «стрильцы» для подкрепления его «добровильного» поступка всыпали пятнадцать ударов шомполом по его спине. Морозенко знал, что такая же участь постигла многих сельчан, а говорить об этом они боятся. Поэтому и ответил он в конце концов так:

— Чего ты пристал? Я такими делами не интересуюсь. Приехал — и живи на здоровье, нечего в чужие души лезть. Я к тебе в гости пришел, а ты лезешь со своими расспросами.

«Видно, и тебя пуганули бандиты», — подумал Любомир и примирительно произнес:

— Василь Степанович, я не допрашиваю вас, я спросил только. Не хотите отвечать — не надо.

Морозенко пропустил это мимо ушей и решительно заявил:

— Я пошел, — и, оправдываясь, прибавил: — Дома дела есть. Спасибо за угощение. — В полотняных, штопаных-перештопанных штанах он неуклюже прошлепал своими большими босыми ногами по натрушенной по полу траве и, пригнувшись, просунулся в дверь. Любомир хотел было остановить его, но понял, что это бесполезно.

— Ты, Любомир, оглядись сперва, а потом уж и это… с вопросами лезь, — посоветовал Мигляй.

— Мне нечего присматриваться. Тебя я уже насквозь вижу, — оборвал его Любомир. В выпуклых глазках Мигляя блеснул злой огонек:

— Не горячись, Любомир. Можешь ошибиться.

— Не слушай его, Любомир. — Гурьян взглядом осадил секретаря, — но говорил ты правильно — боимся мы. А куда нам податься? С одной стороны бандиты, с другой — власть, лучше уж посредине отсидеться.

— Нет, сколько ни плыть щепке посредине, а все же к какому-то берегу ее прибьет, — сказал Любомир. — Вы ждете: пусть нам все наладят, устроят, а мы еще подумаем — говорить спасибо власти или нет. Так?

— Выходит, так, — ответил Гурьян.

Мужики слушали их и посматривали на дверь. Только Лескив, охмелев, заговорил заплетающимся языком:

— Устроят, наладят? Где оно — счастье наше? Я вот уже за шестой десяток перевалил, а еще не видел его — все где-то стороной обходит. Хорошо, что вот еще живой сижу, прости меня, грешного, святая дева Мария.

Любомир повернулся к нему;

— Если о счастье только языком болтать, оно, конечно, стороной пройдет. Вон русские братья наши — сколько невзгод перенесли, зато всем дорогу к новой жизни показали. Нам тоже. Только и осталось, что по-хозяйски в своем доме порядок навести. А что не перевелись охотники мешать нам — так и надо с того начать, чтобы оторвать когти с лапами тем, кто мешает.

Осторожный Андрей Репянчин, носивший кличку «Счастливого газды» в связи с рождением десятой дочери, стал протискиваться к двери:

— Спасибо, хозяин на добром слове и знатном угощении. Однако пора и честь знать. Пойду, а то, неровен час, моя Оксана нагрянет.

Мужики засмеялись. Они хорошо знали крутой нрав предводительницы женской половины села. Обладая необычайной физической силой, Оксана — поссорятся ли мужики, повздорят ли сварливые соседки — была тут как тут. Если не помогало слово, она хватала заводилу за загривок и под общий одобрительный смех давала такого пинка ему, что тот спешил скорее укрыться за первым плетнем.

Вслед за Репянчиным поднялись остальные и, несмотря на уговоры хозяев, стали уходить из хаты. Последним вышел Лескив. Довольный собой и угощением, он, выйдя на улицу, сипло и фальшиво затянул: «Полонина, ты свитку наш…»

Оставшись с матерью, Любомир подпер скуластое лицо руками и задумался. Он еще плохо знал, что за бандиты действовали в их районе. Не знал, что семья Дидовиченко целиком вырезана «стрильцями» за то, что отказалась помогать им, а три другие семьи лишились кормильцев, которые неодобрительно отозвались о «деятельности» бандитов. Не знал и того, что две недели тому назад был застрелен Супрун — молодой газда с хутора Выжний — за отказ вступить в банду. Многого еще не знал Любомир и теперь старался понять, что сталось с мужиками, почему они ему не доверяют? Тягостное раздумье прервал скрип двери. Это вернулись Гурьян и Мигляй. Без приглашения усевшись, лесник поставил на стол бутылку водки.

— Хороший ты парень, Любомир, люблю таких. Вот, была у меня схоронена, — и он наполнил три стаканчика, — за твое благополучное возвращение.

— Да, да, за возвращение, — поддакнул Мигляй.

Выпив, Гурьян понюхал корочку и осведомился;

— Так ты правду говоришь, что тебя ограбили? Вот сукины дети. А ты не заприметил их? Не знаешь их?

— Не представились, — отрезал Любомир.

Гурьян успокаивающе протянул:

— Ничего. Может быть, мы сможем вернуть то, что забрали.

— У нас есть один знакомый, он поможет с этим делом, — всунулся в разговор Мигляй.

— А я, кажется, не просил вас об этом. Все мое при мне.

Мигляй выпятил нижнюю губу, изумился:

— Чудак! Пан лесник желает помочь, а он отказывается…

— Какой я тебе пан! Тоже мне, образованная власть! — вскипел Гурьян.

— Виноват, оговорился, товарищ лесник. Привычка — понимать надо.

Гурьян пожалел, что захватил с собой болтуна Мигляя. С Любомиром он решил больше не говорить, и так все яснее ясного.

— Не принимай его всерьез, Любомир. Сболтнул он по пьянке. Сам подумай — как бы я мог разыскать твои вещички? Просто жалко тебя стало.

Попрощавшись и пригласив Любомира зайти как-нибудь, Гурьян направился к выходу. Засеменивший вслед Мигляй возле двери остановился и сухо заявил:

— Вам надлежит явиться ко мне в сельсовет для взятия на учет и прочего. Принимаю по этим вопросам после обедни.

— Хорошо, завтра зайду, — согласился Любомир.

Когда отошли от хаты, Гурьян остановился и, смерив уничтожающим взглядом Мигляя, процедил: