Я теряю сознание, когда за мной опускается задняя дверь, и я снова чувствую на себе грубые руки, бесцеремонно вытаскивающие меня наружу.

— Отнесите её в одну из дальних спален, — глухо произносит кто-то, и я хочу сказать «нет», не бросайте меня никуда, особенно в спальню, но больше ничего не получается. Я совсем не могу пошевелиться. Я могу только смотреть на вращающееся небо, чувствуя, как плыву к дому, принадлежащему мужчинам, которые тайком приносили мне печенье, когда я была ребёнком, которые наблюдали, как я росла, и с некоторыми из которых я росла бок о бок. Мужчин, которые иногда отпускали замечания, которые им не следовало бы делать в адрес девочки-подростка, или которые смотрели на меня, когда я стала старше, так, что моему отцу становилось не по себе, которые были грубыми, громкими и часто пьяными, но которые, как я никогда бы не поверила, могли причинить мне боль. Когда-то, в старших классах, я думала, что когда-нибудь смогу встречаться с кем-то из них, но помоложе.

И теперь они несут меня, как отбивную, в хижину, которую я смутно вижу впереди, где скорее всего меня и разделают.

Внутри хижины пахнет дровами и табаком, ароматы, которые заставляют моё сердце сжиматься от болезненной ностальгии, когда я чувствую, как все мои счастливые воспоминания о детстве стираются одно за другим, заменяясь ужасным парализующим ужасом этой ночи. Это не заканчивается до тех пор, пока они не укладывают меня на матрас в одной из комнат, где больше пахнет потом, чем чем-либо ещё, всё ещё связанную и обездвиженную.

Я вижу, как они нависают надо мной, но внезапно их голоса искажаются, когда усталость и наркотики смешиваются в моей голове, чтобы окончательно затянуть меня ещё глубже в эту тьму, ближе к сладкому освобождению от небытия.

Часть меня хочет бороться с этим, потому что я понятия не имею, с чем я проснусь. Но я больше не могу. Я просто хочу, чтобы это прекратилось, сейчас, и это желание сильнее всего остального.

Поэтому я закрываю глаза и позволяю темноте поглотить меня.

ДЖЕКСОН

— Где, черт возьми, Афина?

Дин и Кейд перестают орать друг на друга ровно настолько, чтобы повернуться и посмотреть на меня, а затем снова друг на друга.

— Я думал, она с тобой, — произносят они одновременно.

Уже далеко за полночь, приближается так называемый час ведьм, и вечеринка наконец-то, черт возьми, закончилась. Все разбрелись по своим комнатам, оставив после себя настоящую свалку из оброненных стаканчиков, пролитого ликёра, липких полов и поверхностей, для уборки которых завтра потребуется целая команда горничных. Но это последнее, о чём я сейчас думаю.

Во-первых, я обшарил весь этот грёбаный дом и всё снаружи сверху донизу и не могу найти Афину.

Во-вторых, как только я узнаю, где она, я всерьёз подумаю о том, чтобы убить Дина и Кейда за то, через что они заставили её пройти сегодня ночью.

И тогда я больше никогда не буду говорить с Афиной, после того, через что она заставила меня пройти.

Это доказательство того, как, блядь, далеко она зашла в моей голове, что я даже хочу найти её после этого. У меня было такое чувство, будто в груди что-то треснуло, после того как я наблюдал, что с ней делал Дин, а она, блядь, потом текла, умоляя Кейда дать ей его член, после всего, что он с ней сделал. И это было не просто шоу. Я знаю, она хотела, чтобы все, включая нас с Дином, поверили в это. Но я лучше знаю нашу маленькую девочку. Я видел её, когда она этого хотела, и я знаю выражение её лица, звуки, которые она издаёт, то, как двигается её тело. Я знаю, что какая-то часть её хотела всего, что у неё было с Кейдом, и это разрывает меня на части, хотя я знаю, что это не совсем справедливо.

Это мог быть я. Это должен был быть я. Но это был не я.

И я чувствую, что это знание разрушает меня изнутри. Я никогда ничего не хотел так чертовски сильно, как Афину, и я никогда никого не ненавидел так сильно, как ненавижу её сейчас, после того, чему она заставила меня стать свидетелем.

— Что ты имеешь в виду, когда спрашиваешь, где Афина? — Дин, наконец, приходит в себя настолько, чтобы свирепо посмотреть на меня. — Я предположил, что она с Кейдом, злорадствует где-то по поводу того грёбаного смешного трюка, который они выкинули сегодня вечером. — Его взгляд возвращается к Кейду. — Что, между прочим, ни хрена не изменит, потому что я всё равно...

— Это имеет огромное значение! — Рычит Кейд, его плечи так напряжены, что я вижу бугры мускулов сквозь рубашку. — Она сама меня выбрала, умоляла о...

— Вы можете заткнуться на одну чёртову секунду? — Кричу я, и оба мужчины снова поворачиваются ко мне, поражённые. Я редко повышаю голос, и они оба это знают.

— Афины здесь нет, — продолжаю я. — Я осмотрел весь дом.

— А что насчёт улицы? — Кейд хмурится. — Бассейн?

— Я осмотрел весь дом, бассейн, заднюю веранду.

— Лабиринт? — Дин прищуривается. — Ты заглядывал в лабиринт?

Чёртов лабиринт. Несмотря на то, что поместье занимает значительную часть территории, я часто забываю о садовом лабиринте. Я даже не уверен, что когда-либо был в нём.

— Может быть, она пошла туда, заблудилась, заснула, потеряла сознание... — Кейд поджимает губы. — Она выпила, может быть, это было слишком крепкое пойло, и она не смогла найти дорогу обратно в...

— Пойдём посмотрим, — перебиваю я. Где-то в глубине души у меня звенит сигнал тревоги, я нутром чувствую, что что-то очень, очень не так. Это инстинкт, который всегда служил мне верой и правдой. Это так же навевает воспоминания, от которых у меня сводит внутренности и пульс начинает биться где-то в горле, воспоминания о том последнем разе, когда я видел свою девушку, которая была мне небезразлична, девушку, которую я любил, и о том, что произошло после этого, когда я потерял кого-то близкого.

Я думаю, что двое других чувствуют то же самое, потому что не спорят со мной. Они просто следуют за мной в дом, переступая через чашки и лужи пролитых напитков, пока мы пробираемся через поместье в боковой садовый лабиринт.

На улице очень темно, и я включаю фонарик на своём телефоне, поднимая его повыше, чтобы нам было лучше видно. Обычно фонари с задней и боковой сторон дома довольно хорошо освещают сад, но сейчас, после вечеринки, они выключены, и я не подумал включить их снова, прежде чем мы отправились сюда. Всё, о чем я могу думать, – это найти Афину.

Дин и Кейд делают то же самое, направляя лучи света по траве, пока мы пробираемся через лабиринт. Снаружи пахнет чистотой и свежестью, приятная перемена по сравнению с душным, затхлым воздухом в доме, но, когда мы направляемся в дальний конец лабиринта, я чувствую что-то ещё. Что-то очень знакомое, по крайней мере, для меня.

Выхлопные газы двигателя и смазка.

— Блядь. — Я ускоряю шаг, освещая траву фонарём, и сердце у меня в груди бьётся быстрее. И действительно, когда мы приближаемся к выходу, становится ясно, что здесь кто-то был. Судя по примятой траве, здесь было много людей, и они кого-то накачали наркотиками, судя по тому, что трава примята и местами вырвана.

Афина.

Я смотрю на землю, чувствуя, как учащается пульс в горле, а в животе скручивается комок тошноты.

— Они забрали её. — доносится из-за моей спины недоверчивый голос Кейда. — Я не думал... блядь.

— Кто? Мы с Дином одновременно поворачиваемся к Кейду, и я вижу, как сильно хмурится Дин. Очевидно, что Афина ни хрена не сказала ему о своём преследователе, но, судя по выражению лица Кейда, он знает больше, чем кто-либо из нас, включая меня.

Я злюсь ещё больше: на них, на неё, на того, кто её похитил. Я бы защитил её, если бы она просто рассказала мне всё. Я мог бы помочь. Но нашей маленькой девочке хочется поступать по-своему.

Из-за этого её могут убить.

— У неё есть преследователь, — говорю я, проводя рукой по волосам. — По крайней мере, так она мне сказала. Что она сказала тебе, Кейд? Потому что она сказала «преследователь» не во множественном числе.