И только под вечер раздался стук в дверь. Глухой, но уверенный.

— Алиса, — сказала бабушка, выглядывая из прихожей. — К тебе.

Я встала. Наверное, в тот момент внутри меня что-то сжалось — но только на секунду. А потом…

На пороге стояла Наталья. Мать Виктора. Без мыла, без подарков. Без оправданий. Просто — как человек, у которого в груди сердце, а не лёд.

— Привет, — тихо сказала она. — Можно?

Я кивнула. Молчала. Она прошла в кухню, присела. Долго смотрела на мои руки, сложенные на коленях. А потом — выдохнула:

— Я всё знаю.

Я не поднимала глаза.

— Он звонил мне. Виктор. Не сразу. Но потом сорвался. Сказал, что ты ушла. Что не может дышать. Что Варя не ест с утра. Что он не знает, как теперь жить.

— А Вика? — спросила я. Голос — чужой, тихий.

— Вика — была моей самой большой ошибкой, — сказала Наталья. — С первого дня. Я никогда не понимала, почему он её выбрал. Но потом появилась Варя… и он решил, что должен остаться, даже если это убивает его. А когда она ушла… я думала, мы забыли всё это. Закопали.

Я наконец подняла глаза.

— Она не мать, Алиса. И ты это знаешь. Варя тянется к тебе, потому что ты — настоящее. Потому что ты не врёшь. Не играешь.

Я сжала губы.

— Он не поверил. Сначала. Хотел — но не мог. Потому что в голове — ребёнок, мать, вина. А теперь… — Наталья опустила взгляд. — Теперь он только о тебе говорит. О том, как всё разрушил. Как позволил ей ворваться в вашу жизнь. И что не знает, как тебе теперь в глаза смотреть.

— Я не уверена, что смогу снова быть с ним, — прошептала я. — Мне больно. Я больше не могу быть сильной.

— Так и не будь. Пусть теперь он будет сильным. И борется. За тебя.

Я закрыла глаза. Слезы не текли. Просто было тихо. И впервые — не пусто.

— Спасибо, — только и сказала я.

А Наталья встала, подошла, прижала к себе.

— Ты — часть семьи, слышишь? Какая бы буря ни была. Ты — моя. Моя девочка. А Вика… пусть ещё поборется. Только теперь — с нами обеими.

Алиса

Я думала, что уже дошла до дна. Что ниже — не бывает.

Оказалось, бывает.

Телефон зазвонил в девять утра. Я сидела у бабушки на веранде, в обнимку с кружкой кофе, в пижаме и с пучком на голове. Впервые за долгое время — дышала.

— Алло, Алиса Валентиновна? Доброе утро. Это Надежда Михайловна. Из студии.

Сердце тут же провалилось в пятки. Надежда Михайловна никогда не звонила просто так — только если что-то серьёзное.

— Доброе, — выдавила я. — Что-то случилось?

Пауза. Та самая, тяжёлая, как перед приговором.

— Нам… очень жаль, — начала она. Голос ровный, почти вежливо-официальный. — Но у нас появилась информация, что против вас подано заявление. По поводу… инцидента с ребёнком.

Я застыла. Кажется, даже перестала дышать.

— Мы не делаем преждевременных выводов, — поспешила добавить она. — Но, сами понимаете, Алиса… у нас работают с детьми. Родительское доверие — наш фундамент. Мы не можем рисковать репутацией студии.

— То есть… меня увольняют?

— Мы назовём это приостановлением сотрудничества, — сказала Надежда Михайловна. — Пока не прояснится ситуация. Простите.

"Простите".

Слово, которое не греет. Не спасает. Не объясняет, почему твою жизнь только что выкинули за дверь.

Я отключила.

Всё, чего я достигла, — было разрушено.

Не громко. Не с грохотом. А медленно. Тихо. Хладнокровно.

Каждый шаг. Каждый трудовой день, когда я вставала на каблуки и улыбалась детям, даже если не спала всю ночь. Каждый вечер, когда тренировала сама себя, чтобы быть лучше. Каждое тёплое слово от родителей, каждое письмо «спасибо», каждая репетиция… Всё это — в один миг — стерли. Потому что одна женщина захотела мстить.

Я опустилась на лавку. Уткнулась лбом в ладони. Чай остыл. Кофе вылился на скатерть. А я просто сидела и не могла пошевелиться.

Не потому, что была слаба.

Потому что меня сломали.

Внутри — только пустота. Даже злости не осталось. Только глухое, бездонное "зачем?"

Зачем я боролась? Зачем старалась быть правильной, мягкой, доброй, терпимой? Чтобы в один момент остаться никем?

— Лисёнок, — бабушка присела рядом, обняла за плечи. — Это не ты потерялась. Это этот мир… сломался. Но ты — найдёшь дорогу.

Я не ответила. Только прижалась к ней лбом.

Словно снова была маленькой.

И, может, впервые за всё это время, позволила себе плакать. Не просто слёзы. А всё то, что сдерживала. Всё, что копилось с того самого вечера, когда Вика открыла дверь ключом от дома, где жила я.

Меня окружили.

Как будто мир, который у меня отняли, решил вернуться — хотя бы в этих людях.

Меня по очереди — и одновременно — держали за руки.

Мама приехала уже на следующий день.

С хрустящими пирожками, со своими тревожными глазами и тем особым голосом, в котором она всегда старается не плакать — но всё равно получается.

Папа вёз её с вокзала и потом просто сел рядом со мной на веранде. Не спрашивал, не копался, не давил. Только обнял. Как в детстве. А я снова почувствовала себя девочкой, которую есть кому защищать.

Бабушка делала чай с липой, мёдом, чабрецом и душицей. Говорила: "Всё выгорит, Лисёнок. А потом ты сама вырастешь из пепла. Ты сильная, ты всегда была."

И я не верила. Но слушала. Потому что это были их голоса. Те, что не предают.

Полина…

Она не просто приехала. Она осталась. Сложила вещи в бабушкину комнату, сразу закатала рукава и пошла мыть полы, будто выгоняла злых духов.

— Я не отпущу тебя ни на шаг, пока ты не станешь снова дышать полной грудью, слышишь? — сказала она, стирая пыль со старого комода. — И плевать на Виктора. Если он не пришёл — тем хуже для него.

И всё это было.

Тепло. Надёжно.

Но в этой нежности — зияла дыра.

Не было только одного человека.

Того, кто был причиной всего.

И того, чьё молчание сейчас резало больнее, чем всё, что на меня обрушилось.

Виктор.

Он не писал. Не звонил.

Не искал.

Никак.

И, наверное, я должна была это принять.

Но каждое утро я просыпалась с этим пустым ожиданием в груди: может, сегодня.

Может, сегодня он поймёт.

Придёт. Скажет. Поверит.

И заберёт меня из этой тьмы.

Но пока — тишина.

А значит, собираться придётся самой. С нуля.

Без него.

Виктор

Я никогда не думал, что можно жить в хаосе — и выглядеть при этом так, будто всё в порядке. Завязывать галстук, улыбаться на собраниях, подписывать документы, вести дочь в сад. И при этом — тонуть.

Каждое утро я просыпаюсь, и первое, что чувствую, — пустоту рядом. Нет её дыхания. Нет её волос на подушке. Нет чашки, которую она всегда оставляла чуть в стороне, у окна. Всё исчезло. А с ней — и я.

Вика…

Она не даёт вздохнуть.

Сначала была мягкой. Заботливой. С Варей говорила почти шёпотом, мне приносила кофе. «Чтобы ты не волновался, Витя». Теперь — просто хозяйничает. Вечером приходит, как будто так и надо, с покупками. Расставляет пакеты в кухне. Варьирует маршруты по квартире. Начала спрашивать про школу. Про мебель в детской. И я понимаю — она плетёт сеть. Спокойно. Методично.

— Ты устал, — говорит она с улыбкой. — Я помогу. Я могу заботиться. Ты же видишь, у нас получается. Варя снова улыбается.

Она улыбается. Варя.

Но этот взгляд — ищущий. Неосознанно ищущий. Сквозь коридоры, двери, подушки. Она каждый вечер как будто кого-то ждёт.

И я знаю — кого.

Алису.

Ту, что её обнимала, когда у неё болел живот.

Ту, что плела косички по утрам и рисовала на ладонях цветы.

А теперь… молчит. Не спрашивает. Не называет. Но ждёт.