Я вышел из палатки. На опушке стояли три человека в потрёпанных мундирах — два пожилых солдата и молоденький лейтенант. У одного в руках был белый флаг, сшитый из, как мне показалось, офицерской рубашки.

— Мы не воюем больше, — сказал лейтенант по-немецки, — Наши солдаты говорят: хватит. Если ваши обещания правда — мы сдаёмся.

Я посмотрел на их лица — усталые, обросшие, с тёмными кругами под глазами. Не враги — просто люди, застрявшие в жерновах истории.

— Ваши условия? — спросил я.

— Отпустите наших домой. Не всех — знаем, что пленных отправляют в лагеря. Но раненых, больных… — он замолчал, потом добавил: — И скажите вашим легионерам… Скажите, что мы не виним их.

Это было начало конца. То, что произошло на нашем участке фронта, вскоре повторилось по всей линии. Венгерские части отказывались воевать, чехи и словаки массово сдавались в плен, узнавая о «своих» в рядах русской армии. Австро-Венгерская империя, и без того державшаяся на честном слове, начала разваливаться по швам — и первой треснула её самая неспокойная часть: Венгрия.

Донесения о беспорядках в венгерской столице пришли глубокой ночью. Я сидел в штабной палатке, разбирая карты, когда в дверь резко постучали. Вошёл Лыков — начальник полевой контрразведки, его лицо было бледным, а глаза горели холодным огнём. В руках он держал пачку листов, исписанных убористым почерком.

— Ваше сиятельство, Будапешт в огне.

Он разложил передо мной бумаги: сводки агентурных данных, перехваченные письма, вырванные из газет заметки. Все они говорили об одном — в столице Венгрии начался бунт.

— Когда?

— Три дня назад. Первые стычки у здания парламента. Вчера уже баррикады на улицах. Сегодня — стрельба. Наши агенты передают: народ вышел на улицы с требованием независимости. Австрийские чиновники бегут, немцы вводят войска.

Я пробежался глазами по отчётам.

«…толпа разгромила полицейский участок на площади Кошута…»

«…студенты университета подожгли портреты императора…»

«…венгерские полки, вызванные для подавления беспорядков, отказались стрелять в народ…»

Лыков протянул мне фотографию — размытый, но чёткий снимок: площадь перед парламентом, забитая людьми. Над толпой колыхались знамёна — не австро-венгерские, а красно-бело-зелёные, венгерские.

— Они требуют независимости?

— И прекращения войны. Говорят, что Габсбурги их предали, что Венгрия кормит всю империю, а взамен получает только трупы.

Я откинулся в кресле, ощущая странное смешение триумфа и тревоги. Мы этого хотели — мы рассчитывали на это. Но теперь, когда бунт вспыхнул по-настоящему, я понимал: дальше будет только хуже. Если у венгров хватит смелости, то начнутся сложные городские бои, а если нет, то начнутся тотальные казни, которых этот город не видел очень давно.

Утром я собрал командиров венгерских легионеров. Их было пятеро — бывшие офицеры и унтеры, перешедшие на нашу сторону. Они сидели за столом, мрачные, сжатые, будто ожидая приговора.

— Вы знаете, что происходит в Будапеште?

Они переглянулись.

— Знаем, — сказал старший из них, капитан Балинт. Его лицо было изрезано шрамами, а глаза горели холодным огнём. — Наши люди поднялись. Наконец.

— Что они хотят?

— Свободы. — Он ударил кулаком по столу. — Хотя бы той, что вы обещали. Хотя бы шанса решать самим.

— А если мы войдём в город? Как они отреагируют?

Балинт усмехнулся.

— Если вы войдёте как завоеватели — будут драться. Если как союзники… — Он пожал плечами. — Тогда, возможно, откроют ворота.

Я кивнул.

— А немцы?

— Немцы будут убивать. До последнего.

Вечером я отправил донесение Александру Александровичу:

«Будапешт охвачен восстанием. Венгерские части на фронте отказываются подчиняться. Немцы вводят карателей. Если ударим сейчас — можем взять город без боя. Но нужны гарантии: Венгрия должна получить автономию. Иначе восстание превратится в резню.»

Ответ пришёл через час.

«Действуйте. Гарантии будут. Но сначала — город.»

Я посмотрел на карту. До Будапешта — меньше ста километров. Завтра мы двинемся вперёд.

Дым от горящих деревень поднимался чёрными столбами на горизонте. Я стоял на колокольне полуразрушенной церкви в захваченном нами селе и через бинокль наблюдал, как по дороге из Комарно движутся немецкие части. Не обычные пехотные полки — гвардейцы кайзера. Их чёрные мундиры резко выделялись на фоне выжженной земли, а стальные каски блестели под утренним солнцем.

— Ваше сиятельство, — подошёл ко мне Семён, его лицо было покрыто сажей и пороховой копотью, — Разведка вернулась. Немцы вешают каждого десятого в захваченных деревнях. Вчера в Шарошпатаке расстреляли всю мужскую гимназию — заподозрили, что прячут повстанцев.

Я почувствовал, как сжимаются кулаки. В бинокль было видно, как немцы строят в шеренгу группу крестьян у дороги. Офицер в чёрной форме с черепом на меховой шапке что-то кричал, размахивая пистолетом. Потом раздалась пулемётная очередь…

— Спускайтесь, — резко сказал я. — Собирайте командиров.

В подвале бывшего сельского совета, где мы устроили штаб, собрались все командиры рот — русские офицеры и легионеры. Воздух был густым от табачного дыма и человеческого пота. На столе лежала карта с отметками немецких позиций.

— Немцы перебросили три карательные дивизии, — начал я, тыча пальцем в отметки. — Они действуют по стандартной схеме: зачистка населённых пунктов, расстрелы заложников, уничтожение инфраструктуры. Их задача — террором подавить восстание.

Капитан Жданов, его пустой рукав заткнут за ремень, хмыкнул:

— Дураки. Так они только больше людей к восстанию подтолкнут.

— Именно, — кивнул я. — Но пока они успевают. Вчера они сожгли три моста через Дунай. Сегодня перерезали телеграфные линии. Если так пойдёт дальше, восстание в Будапеште захлебнётся без поддержки.

Старый чешский капрал, теперь уже лейтенант нашего легиона, постучал костяшками пальцев по столу:

— Так что будем делать, князь?

Я развернул другую карту — схему железных дорог.

— Мы ударим здесь, — ткнул в узловую станцию Вац. — Главный узел снабжения карателей. Возьмём его — и немцы останутся без боеприпасов и подкреплений.

Ночь перед атакой выдалась беспокойной. Я обошел позиции, проверяя готовность. Легионеры — чехи, словаки, венгры — чистили трофейные «манлихеры», набивали патронами подсумки. Многие писали письма — на клочках бумаги, обрывках газет. Один молодой венгр, бывший студент, читал товарищам стихи.

На рассвете мы пошли в атаку. Четыре наших «Тура», перекрашенных в грязно-белый зимний камуфляж, выдвинулись первыми. Их широкие гусеницы легко преодолели промёрзшую грязь. За танками шли легионеры — в белых маскхалатах, с примкнутыми штыками.

Немцы не ожидали удара по станции. Первые снаряды наших танков разнесли в щепки деревянные бараки, где спали гвардейцы. Пулемётные очереди выкосили тех, кто выбегал в нижнем белье, не успев схватить оружие.

Я шёл во второй цепи, чувствуя, как ледяной ветер режет лицо. В ушах стоял оглушительный грохот — наши танки методично разрушали станционные постройки. Где-то слева взорвался склад с боеприпасами — оранжевый гриб взметнулся в небо, осветив весь бой адским светом.

— Вперёд! К путям! — закричал я, но мой голос потонул в грохоте.

Легионеры бежали к железнодорожным путям, где стояли готовые к отправке составы. Один — с боеприпасами, другой — с продовольствием, третий — с углём. Венгры из нашего отряда быстро разобрались с паровозными бригадами — те даже не сопротивлялись, увидев своих соотечественников.

— Мины! — крикнул кто-то. — Закладывайте мины!

Мы заминировали всё, что могли. Паровозы, стрелочные посты, водонапорную башню. Когда последние наши бойцы отошли на безопасное расстояние, прогремела серия взрывов. Станция Вац превратилась в горящие руины.