Это стало сигналом. Один за другим они выходили из строя — сначала чехи, потом словаки, потом даже скептически настроенные венгры. Каждый поднимал винтовку, каждый произносил клятву на родном языке. «Za slobodu», «Szabadságért», «Za slobodu» — слова звучали по-разному, но смысл оставался единым.

Когда очередь дошла до хорватов, произошло неожиданное. Высокий парень с шрамом через все лицо, который вчера еще плевался при виде русских офицеров, не просто поднял винтовку — он упал на колени прямо в снег и что-то закричал на своем языке. Переводчик потом сказал мне, что это была старинная клятва морлаков — горных валахов, которые никогда не нарушали данного ими слова.

К полудню церемония закончилась. Пятьсот человек дали клятву. Пятьсот бывших пленных стали солдатами. Я смотрел, как они строятся в колонны — уже не сгорбленные, не сломленные, а с нелепой, трогательной гордостью в осанке.

На плацу поднимался целый ворох резких, рубленых команд на ломаном немецком, которые разрывали предрассветный туман над тренировочным лагерем. Я стоял у бревенчатого барака и наблюдал, как инструкторы выгоняли новобранцев на плац. Они падали в грязь, поднимались, снова падали — русские унтер-офицеры не признавали снисхождения. «В окопах вас ждет хуже!» — орал рослый фельдфебель с лицом, страшно изрытым оспой, и бил палкой по спинам тех, кто двигался недостаточно быстро.

Тренировочный лагерь располагался в бывшем поместье какого-то австрийского графа чуть севернее Карпат. Поля, где раньше выращивали цветники, теперь изрыли окопами. Фонтаны засыпали землей и превратили в пулеметные гнезда. А в оранжерее, под разбитыми стеклами, устроили лазарет — он никогда не пустовал.

Я шел вдоль строя, отмечая про себя изменения. За неделю «добровольцы» потеряли вид лагерных доходяг — жесткий паек и ежедневные марш-броски сделали свое дело. Но главная работа была еще впереди. Нужно было превратить эту разношерстную толпу в единый организм, в машину, способную убивать.

«Сегодня начинаем огневую подготовку!» — объявил старший инструктор, капитан Жданов, ветеран трех войн. Его правый рукав был пуст — руку он оставил под одним из городков команчей. «Половина из вас не знает, с какой стороны подходить к винтовке. Другая половина думает, что знает. Я вас разочарую — вы все не умеете стрелять!».

Тренировки были жестокими, но расчетливыми. Мы не могли позволить себе тратить патроны зря, поэтому первые три дня они учились заряжать и разряжать оружие с завязанными глазами. Тех, кто ошибался, заставляли делать это снова и снова, пока пальцы не начинали кровоточить. Я видел, как молодой словак плакал от боли, но продолжал щелкать затвором — инструктор стоял за спиной с казацкой нагайкой.

Особое внимание уделяли штыковому бою. «Пуля — дура, штык — молодец» — эта поговорка была истиной русского боя и кошмаром для придунайских добровольцев. Чучела из мешков и соломы расстреливали из пулеметов, чтобы новобранцы привыкали к виду разорванной плоти. Потом заставляли ходить в штыковую по настоящим окопам, где в роли «противника» выступали всё те же мешки, наполненные трухой и опилками.

Однажды утром я застал сцену, которая въелась в память. Группа чехов отрабатывала приемы рукопашного боя. Инструктор — бывший чемпион полка по борьбе — методично укладывал их одного за другим. Когда очередь дошла до щуплого паренька в очках, тот неожиданно провел прием чисто и бросил здоровяка на землю. Лагерь замер. Инструктор поднялся, сплюнул кровь и… улыбнулся, несмотря на свой взрывной характер. В тот вечер паренек получил двойную порцию каши.

Но настоящие испытания начинались ночью. Внезапные тревоги, марш-броски по колено в ледяной воде, «атаки» на условного противника под светом прожекторов. Однажды я наблюдал, как рота венгров три часа ползла по грязи под «пулеметным» огнем — холостыми, но они этого не знали. Утром их заставили мыть форму в ледяной реке — дисциплина прежде всего. Удивляло, что эти люди выдерживали такую сложную тренировку и не показывали малейшего дрожания боевого духа.

Через две недели я не узнал этих людей. Их движения стали точными, глаза — внимательными. Они еще не были солдатами, но уже перестали быть гражданскими. Особенно меня поразили хорваты — те самые, что вначале отказывались подчиняться. Теперь они первыми бежали на задания, первыми осваивали новые приемы.

На пятнадцатый день устроили проверку. Целый батальон «противника» — русских пехотинцев — занял оборону на холме. Легионерам дали задание: взять высоту. Без приказа отступать запрещалось.

Атака длилась четыре часа. Они шли по пояс в ледяной воде, под «огнем» (холостые патроны оставляли ожоги вблизи), падали, поднимались, шли дальше. Когда первые чехи ворвались в окопы, началась рукопашная. Здесь уже бились по-настоящему — я видел, как летели зубы, как рвалась кожа на костяшках. Но никто не останавливался.

Когда все было кончено, на холме стояли они — грязные, окровавленные, но победители. Капитан Жданов обошел строй, внимательно вглядываясь в лица. Потом коротко кивнул: «Годится». Это была высшая похвала.

В тот вечер у костра я видел, как русские инструкторы и легионеры вместе ели кашу из одного котла. Они еще не стали братьями по оружию, но уже перестали быть чужими. Где-то запели — сначала по-русски, потом по-чешски. Песня была о девушке, ждущей солдата домой. Все понимали слова без перевода.

Но тренироваться бесконечно было нельзя. Разведка донесла: перед нами позиции 34-го пехотного полка, того самого, где служили преимущественно венгры. Ирония судьбы — сегодня им предстояло стрелять в своих. Я видел, как молодой чех по имени Ярослав сжимает винтовку так, что пальцы белеют. Еще вчера на совещании он спрашивал: «А если мы узнаем среди них знакомых?» Ответа я не дал. Какой может быть ответ на такой вопрос?

Артиллерийская подготовка началась ровно в 4:30. Земля содрогалась под ударами наших орудий, где-то впереди взлетали вверх бревна блиндажей, обрывки проволоки, комья земли. Дым и пыль создавали призрачную завесу, сквозь которую едва просматривались силуэты австрийских окопов. Я перевел взгляд на своих людей — они не прятали головы от разрывов, не закрывали уши. Хороший знак.

Когда орудия перенесли огонь вглубь обороны, я подал сигнал. Первая волна — пятьдесят чехов под командой того самого старого капрала — бесшумно двинулась вперед. Они ползли по-пластунски, используя каждую складку местности, каждую воронку. Тренировки дали результат — за десять минут они преодолели триста метров нейтральной полосы, не подняв тревоги.

Но австрийцы не были новичками. Первая очередь пулемета ударила, когда до окопов оставалось меньше ста метров. Я видел, как двое наших взметнулись в неестественном прыжке и рухнули на землю. Остальные залегли, но не дрогнули. Старый капрал подал рукой сигнал — и из тумана вынырнули три фигуры с гранатами. Они бросились вперед с такой яростью, что пулемет замолчал, не успев развернуться.

Это стало сигналом. Со всех сторон заговорили наши пулеметы, прикрывая атаку. Легионеры поднялись в полный рост и с криком «Za svobodu!» бросились к окопам. Я видел, как Ярослав первым перепрыгнул бруствер, как его штык сверкнул в утреннем свете. Потом все смешалось в клубах дыма и криках.

Когда я с группой резерва добрался до окопов, бой уже перекинулся во вторую линию обороны. В траншеях лежали тела — наши и австрийские. Один молодой венгерский солдат, раненный в живот, смотрел на меня стеклянными глазами и что-то шептал на родном языке. Рядом стоял чех из нашего отряда — он дрожал всем телом, но не стрелял. Узнал ли он в этом умирающем земляка? Друга детства? Или просто понял, что перед ним такой же обманутый парень, как он сам?

Мы продвигались вперед, преодолевая одну позицию за другой. Легионеры дрались с ожесточением, которого я не видел даже у наших ветеранов. Они знали — пленных из их рядов не берут. Австрийцы тоже не церемонились — пойманного с оружием чеха или словака ждал немедленный расстрел.