Из-за приоткрытой двери донесся какой-то шум. Кондрат оглянулся. В проеме мелькнули тени, после чего на двери вдруг вспыхнули кроваво-красные призраки. Память графа услужливо подсказала, что паниковать еще рано. Это всего лишь тепловые отражения людей в коридоре. Глаза графа обладали способностью видеть в инфракрасном диапазоне, хотя это распространялось только на живых существ. Сейчас в коридоре перед дверью стояли семь человек.

Дверь широко распахнулась. Через порог шагнул мужчина в голубом мундире с серебряными эполетами и с золотым имперским орлом на груди. Память графа идентифицировала его как капитана жандармерии. За капитаном внутрь прошмыгнули остальные шестеро. Они тоже были в голубых мундирах, но с простыми погонами и с ружьями в руках. Ружья были короткие, а вот калибр внушал уважение. С таким оружием не то что на слона, на мамонта выходить было можно!

Быстро растянувшись по обеим сторонам от капитана, жандармы дружно взяли Кондрата на прицел. Память графа спокойно сообщила, что вот это уже повод для паники, однако настоящий граф всегда отличался выдержкой. Она и сейчас рефлекторно отработала.

— Что вам угодно? — холодно вопросил Кондрат, и, на всякий случай, уже с подачи себя-студента, уточнил: — Я — граф Горский.

Слово «граф» он слегка выделил голосом. Мол, вы не к какому-нибудь нищему социалисту ввалились. В памяти Кондрата-студента жандармы до революции ловили исключительно всяких социалистов, народовольцев и прочих смутьянов. После революции было наоборот, но здесь-то настоящий граф обещал Российскую империю.

— А я знаю, — спокойно ответил капитан.

И коротко, без замаха, врезал Кондрату в челюсть. Собственная память подсказала Кондрату, что когда графьев бьют по мордасам, дело обычно уже круто пахнет керосином. Графская память про керосин была не в курсе, но в целом согласилась со студентовой. Дело определенно было дрянь!

Должно быть, от удара Кондрат потерял сознание, поскольку последующее он помнил лишь урывками. Помнил, как его волокли под руки по длинному коридору. Затем перед глазами мелькали деревья и сугробы в рост человека. Он что, в Сибири? Пока нет, ответствовала память графа, в Санкт-Петербурге. Или, скорее, где-то в его окрестностях. В Петербурге на улицах снег убирали. Столица как-никак. А вот в окрестностях сугробы могли быть почище чем в Сибири.

Затем перед глазами снова проплыл коридор — на этот раз мрачный и серый, и окончательно осознал себя Кондрат лежащим на чем-то жестком. Было холодно. Челюсть еще побаливала. Зрение постепенно сфокусировалось. Лучше бы оно этого не делало. Каменная стена и стальная решетка на окне наводили на грустные мысли.

— Да во что же я вляпался? — прошептал Кондрат.

Память графа услужливо показала мертвое тело на берегу реки с выбитым пулей глазом. Кондрат-граф стоял над трупом, сжимая пистолет в руке. Вдали скакал как заяц по сугробам человечек в зеленой ливрее. Ее сочно-зеленый оттенок казался совершенно неуместным посреди снегов.

— Убили! — верещал человечек. — Убили!

Кондрат-граф подумал было пристрелить мерзавца, но пока колебался, тот успел ускакать за пределы видимости. Только красный тепловой след дергался вверх-вниз, постепенно уменьшаясь. Кондрат-граф сплюнул на лед. На другом берегу сиял красным еще один тепловой след. Второй свидетель.

Кондрат-студент чуть не взвыл, вдруг отчетливо, с кристальной ясностью осознав, почему так торопился с переносом настоящий граф. И что никакого обратного обмена не будет. Ведь мертвец на берегу был не какой-то там бродяга. Нет, там лежал полномочный посол королевства Рулитании в Российской империи граф Леербах.

Громко лязгнул засов.

— Сидите, граф? — раздался голос.

— Вообще-то лежу, — машинально отозвался Кондрат, одновременно принимая сидячее положение. — Теперь сижу.

Он сидел в камере с голыми каменными стенами и железной дверью. В дверях стоял высокий господин в темно-синем мундире без знаков различия. Его медно-рыжие волосы обрамляли уже явно наметившуюся лысину, образуя вокруг нее то ли нимб, то ли подобие рожек.

За спиной господина маячил жандарм в ярко-синем мундире. Этот был без оружия, однако выглядел достаточно крепким, чтобы свернуть Кондрата в бараний рог голыми руками. Или, в его случае, ручищами.

Господин уверенно прошел в камеру. Жандарм прикрыл за ним дверь с той стороны. Это немного успокаивало, но только немного, да и засов на этот раз не лязгнул.

— Мне нравится ваше самообладание, — сказал господин.

Скрестив руки на груди, он внимательно разглядывал арестанта. Скорее даже, буравил взглядом. Под этим взглядом Кондрат почувствовал себя крайне неуютно. От приступа паники спасало только вбитое до уровня рефлексов хладнокровие графа.

— Вы — мой адвокат? — спросил Кондрат.

Голос не дрогнул, спасибо рефлексам графа, но вообще прозвучало почти просительно.

— В какой-то мере, — ответил господин. — Я — граф Беллендорф, глава Жандармского корпуса. Тут, — он коротким жестом обвел камеру. — Я вам и адвокат, и прокурор, и судья.

Слово «судья» прозвучало особенно зловеще. Мол, если понадобится, палач уже ждет за дверью.

— Я не виновен, — тотчас вырвалось у Кондрата.

Беллендорф вздохнул.

— Знали бы вы, граф, сколь часто я слышал эти слова в этих стенах.

— Но это правда, — настаивал Кондрат.

В его памяти вновь всплыл берег реки, труп Леербаха и пистолет в руке. В его руке! То есть, конечно, в руке графа Горского, но сейчас им был Кондрат.

— И это я тоже слышал, — сказал Беллендорф. — Хоть бы кто порадовал меня чем-то оригинальным.

И шанс услышать более чем оригинальную историю у него был. Первым порывом Кондрата было выложить всё начистоту, а там, как говорится, органы разберутся. Собственно, он даже начал излагать:

— Видите ли, ваше сиятельство, всё не так, как вы, возможно, себе представляете…

Но дальше Кондрат задумался, как бы поубедительнее преподнести свой рассказ Беллендорфу, не сменив при этом неуютную камеру на столь же неуютный дурдом. По студенческим воспоминаниям дореволюционные психиатрические клиники были форменным филиалом фильмов ужасов про маньяков и садистов, где больных «лечили» голодом, электрошоком и средневековыми пытками. По крайней мере, он так читал в интернете, и не горел желанием проверить это на практике.

Графская память тотчас напомнила, что по закону благородного человека нельзя пытать. Даже жандармам, хотя они, по слухам, и позволяли себе время от времени лишнее. Да чего далеко за примерами ходить, Кондрат и сам не так давно получил от них по физиономии. Хотя те знали, что он — граф. Теперь осталось убедить этого Беллендорфа, что он на самом деле никакой не граф… И филиал фильма ужасов будет прямо здесь.

— В общем, всё сложно, — сказал Кондрат. — Но я даю вам честное слово, что я не убивал Леербаха.

Последнее у него прозвучало абсолютно искренне. В конце концов, он лишь недавно прибыл в этот мир, да и в своем не убивал никого крупнее комара. Всё-таки не отставной спецназовец.

— Боюсь, мне нужно нечто большее, — сказал Беллендорф.

Где-то в глубинах пока еще графского бессознательного зародилась волна гнева. Сомневаться в его слове?! Да за такое можно и на дуэль вызвать. Заодно наглядно доказав, что граф может быть вспыльчив и не прочь постреляться из-за ерунды. То есть не из-за ерунды, конечно, но в целом лучшего способа убедить этого Беллендорфа, что именно граф Горский грохнул Леербаха, и не сыщешь. А потому, как говорил незабвенный Карлсон: «спокойствие, только спокойствие».

— Ну-у-у… Я там был, — признал Кондрат, одновременно пытаясь выловить в памяти графа ускользающие фрагменты из сцены на берегу.

В памяти вновь всплыла та же картина: удирающий слуга в зеленой ливрее и пистолет в руке, будь он трижды неладен. И настоящий граф с ним заодно! Ведь думал же он тогда, что надо бы пристрелить свидетеля. Оружие было однозарядное, однако граф слыл хорошим стрелком и не промахнулся бы по этому зеленому зайцу.