Подобная критика ничуть не остановила тех, кто участвовал в операции. GOP вложила в проект примерно 1,5 миллиона долларов, и телесети с радостью приняли эти деньги. В общей сложности в эфир вышло двадцать восемь различных роликов, многие из них — не один раз, обычно в перерывах между популярными программами. Они не несли никакой новой информации о проблемах и часто слишком упрощали их. «Как насчёт высокой стоимости жизни?» — спрашивали в одном из роликов. «Моя жена, Мейми, — ответил Айк, — беспокоится о том же. Я говорю ей, что наша задача — изменить это четвертого ноября». Но практически все аналитики были убеждены, что ролики, которые принесли светящуюся улыбку Эйзенхауэра в миллионы американских домов, были эффективными. Использование роликов и телерепортажей в целом отныне стало незаменимым инструментом в американской политике.[639]
Было бы чересчур утверждать, как это делают некоторые, что телевизионные усилия, подобные усилиям Эйзенхауэра, произвели революцию в избирательных кампаниях и выборах в Соединенных Штатах. Серьёзные спорные вопросы, особенно холодная война, состояние экономики и (все чаще) расовые отношения, по-прежнему освещались в речах, колонках новостей и редакционных статьях. Но, тем не менее, значение телевидения в политике стало огромным. При прочих равных условиях телевизионное освещение могло дать большое преимущество телегеничным участникам избирательной кампании. Кандидаты, не имеющие денег — телевидение было очень дорогим — оказывались в невыгодном положении. Потребность в таких деньгах заставляла политиков все более тщательно следить за тем, чтобы не обидеть богатых спонсоров и важные особые интересы. Даже в большей степени, чем в прошлом, деньги громко говорили в национальной политике.
Развитие телевидения также ослабило политические партии, как на местном, так и на национальном уровне. Им противостояли очень личные организации индивидуальных кандидатов, многие из которых практически игнорировали партийные линии и полагались на телевидение, чтобы напрямую обратиться к людям. Избиратели все чаще стали поддерживать отдельных кандидатов, а не партийные билеты. Другие, отказавшись от партийной идентификации, назвали себя независимыми. Эти тенденции отнюдь не были новыми — партийность в США снижалась с 1890-х годов — и не были результатом только телевидения: быстро растущий уровень образования, значительная географическая мобильность и рост благосостояния — которые изменили восприятие избирателями социальноэкономических проблем — были одними из многих сил, которые лежали в основе растущей непредсказуемости и независимости электората. Рост числа независимых избирателей также не обязательно был плохим явлением: у высокопартийной политической вселенной прежних лет были свои недостатки. Тем не менее разложение партий, а вместе с ним стабильность и надежность правящих коалиций стали очевидны уже в 1960-е годы, и телевидение сыграло в этом не последнюю роль.[640]
К середине октября, когда Никсон был уличен в нарушениях, а телевизионная кампания GOP была в самом разгаре, выборы почти не вызывали сомнений. Но кандидаты никогда не могут быть слишком уверены, и Эйзенхауэр достал ещё одну стрелу из своего колчана. В Детройте 24 октября он вернулся к проблеме Кореи, где шло новое наступление коммунистов. Эйзенхауэр провозгласил, что первой задачей новой администрации будет «скорейшее и достойное завершение корейской войны». Эта задача, добавил он, «требует личной поездки в Корею… Я совершу эту поездку… Я поеду в Корею».[641] Его заявление было выстрелом в темноту, поскольку он не знал, что будет делать, когда приедет туда. Станет ли он эскалировать войну или применит ядерное оружие? Но все, похоже, согласились с тем, что его заявление было мастерским ударом. Эйзенхауэр, в конце концов, был героем войны и пятизвездочным генералом. Если кто и мог положить конец ужасному тупику, так это Айк.
Результаты выборов удивили немногих аналитиков. Стивенсон взял девять южных и приграничных штатов и, отчасти благодаря значительно возросшей явке, получил на 3,14 миллиона голосов больше, чем Трумэн, победивший в 1948 году. Но выборы стали поразительным личным триумфом Эйзенхауэра, который привлек к себе огромную аудиторию. Он набрал 33,9 миллиона голосов (55,4 процента от общего числа) против 27,3 миллиона у Стивенсона. Его общее число голосов было почти на 12 миллионов больше, чем у Дьюи в 1948 году. Победив в коллегии выборщиков со счетом 442 против 89, он даже преодолел так называемый «твёрдый Юг», победив во Флориде, Теннесси, Техасе и Вирджинии. Хотя меньшие республиканцы выступили не столь успешно — широко распространенное голосование по раздельным билетам стало признаком разложения партий — они получили большинство в обеих палатах Конгресса: 48 против 47 в Сенате и 221 против 211 в Палате представителей. Республиканцы контролировали Белый дом и Капитолийский холм впервые с выборов 1930 года. Некогда доминирующая демократическая избирательная коалиция, боровшаяся за выживание в условиях возвращения хороших времен в послевоенную эпоху, явно пошатнулась.
ПОСЛЕ ПОБЕДЫ НА ВЫБОРАХ Эйзенхауэр, как и обещал, отправился в Корею, где провел три дня на фронте. Вернувшись, он убедился, что войну необходимо завершить, и сосредоточился на этой цели в течение первых шести месяцев своего правления в 1953 году. Стечение обстоятельств, включая усталость противника, привело к подписанию соглашения о прекращении огня, которое вступило в силу 27 июля. Это произошло через тридцать семь мучительных месяцев после начала войны в 1950 году.[642]
Добившись прекращения огня, Эйзенхауэр не добился серьёзных уступок от противника: если бы администрация Трумэна попыталась добиться аналогичного результата, она подверглась бы нападкам со стороны правых. Соглашение также не положило конец кровопролитию: за последующие десятилетия пребывания там американских войск в результате пограничных инцидентов погибло множество людей. Но Эйзенхауэр, генерал и республиканец, избежал народного осуждения. Соглашение о прекращении огня, действительно, стало, вероятно, самым важным достижением его восьмилетнего президентства и тем, чем он впоследствии больше всего дорожил. Дав большой толчок престижу Эйзенхауэра в начале его президентства, оно также устранило самую острую политическую проблему той эпохи. Год и более мира к концу 1954 года даже утихомирил некоторые страсти, вызванные «красным страхом». К 1955 году американцы уже пытались выбросить войну из головы и сосредоточиться на наслаждении хорошей жизнью у себя дома. Однако для ослабления ожесточенности потребовалось время. Особенно в 1953 и 1954 годах страсти «холодной войны» и партийные баталии продолжали раскалывать американское общество и культуру. Ни один президент не мог легко справиться с этими противоречиями, и Эйзенхауэр, который старался избегать большинства из них, не был исключением. В 1953–54 годах эти противоречия обострила одна постоянная политическая реальность: агрессивность и ярость антикоммунистических правых.[643] После пьянящего триумфа партии в 1952 году эти эмоции были сильнее, а левые слабее, чем когда-либо в современной истории Соединенных Штатов. В одном из научных обзоров этих лет говорится следующее: «В самые холодные, мрачные и реакционные дни правления [Рональда] Рейгана [в 1980-х годах] в Соединенных Штатах наблюдалось больше радикальных убеждений и активности, чем когда-либо в 1950-х годах».[644]
Историки, конечно, впоследствии копались в закоулках американской культуры и обнаружили признаки бунтарства и недовольства консервативными ценностями первых лет правления Эйзенхауэра. Некоторые молодые люди, в основном в университетских кругах, отождествляли себя с Холденом Колфилдом, неугомонным антигероем романа Дж. Д. Сэлинджера «Над пропастью во ржи» (1951). В 1952 году журнал Mad, сумасбродное и крайне непочтительное издание, начал свою коммерчески очень успешную карьеру (к началу 1960-х годов он занимал второе место по тиражу после Life).[645] В 1953 году И. Ф. Стоун основал свой иконоборческий и либеральный «Уикли»; в 1954 году Ирвинг Хау основал «Диссент», орган левоцентристского мнения; Марлон Брандо и (к 1954 году) Джеймс Дин стали образцами антиэстаблишментского поведения в кино. Но эти разрозненные проявления беспокойства и недовольства не имели большого значения в политических кругах. Читатели «Диссента», например, признавались, что на протяжении 1950-х годов они оставались «крошечной группой изгнанников»: тираж журнала в то время составлял около 4000 экземпляров.[646] Писатели, опрошенные Partisan Review, другим левоцентристским журналом, на симпозиуме в 1952 году согласились, что не хотят быть отчужденными от мейнстрима. Напротив, они хотели «очень сильно стать частью американской жизни. Все больше и больше писателей перестают считать себя бунтарями и изгнанниками».[647] Это действительно было так. Большинство леволиберальных интеллектуалов в начале 1950-х годов с неохотой осознали, что в американской культуре доминирует умеренно-консервативный «консенсус» среднего класса. Действительно, современным барометром консерватизма стало основание в 1955 году журнала National Review, антикоммунистического творения Уильяма Бакли, молодого католического интеллектуала, только что окончившего Йельский университет. Постепенно журнал стал ведущим органом консервативного мнения — самым успешным из тех, что появились за последние годы.
