Когда друзья Джонсона узнали об этом предложении, они решительно воспротивились. Но Джонсона это заинтересовало — и потому, что он искал новых вызовов, и потому, что для него было честью получить предложение. В частном порядке он согласился, и слух о сделке просочился наружу. В этот момент либералы запротестовали, и Бобби, ошибочно решив, что Джек пересматривает своё предложение, отправился в номер Джонсона. Там он намекнул, что Джонсону следует отказаться от участия в выборах вице-президента. Джонсон поднял трубку, чтобы узнать, чего на самом деле хочет Джек. Кеннеди заверил его, что выбор остается за ним, и сделка впоследствии прошла через съезд. Джонсон, необычайно чувствительный человек, так и не простил Бобби и не забыл об оскорблении. Однако в открытую он симулировал свой энтузиазм по отношению к Кеннеди. Его присутствие, возможно, защитило Кеннеди от перевеса на Юге.[1114]

Второе ключевое решение Кеннеди касалось его католицизма, что заставило многих протестантов, включая Нормана Винсента Пила, усомниться в том, что он должен быть президентом. (Ещё одним сомневающимся был Мартин Лютер Кинг-старший). Кеннеди встретил этот вопрос лицом к лицу, обратившись к протестантским священнослужителям в Хьюстоне, центре протестантских сил. Америка, сказал он, — это страна, где «отделение церкви от государства является абсолютным, где ни один католический прелат не будет указывать президенту, как ему действовать, и ни один протестантский священник не будет указывать своим прихожанам, за кого голосовать». Он добавил: «Я не являюсь католическим кандидатом в президенты… Я не выступаю от имени своей церкви по общественным вопросам, и церковь не выступает от моего имени».[1115] Позднее результаты выборов показали, что избиратели резко разделились по религиозному признаку и что католицизм Кеннеди скорее навредил ему, чем помог.[1116] Тем не менее, большинство современных наблюдателей согласились с тем, что речь Кеннеди в Хьюстоне позволила смягчить религиозную риторику на протяжении большей части кампании. Если бы он уклонился от ответа на этот вопрос, избиратели-протестанты могли бы обеспечить ему поражение.

Ещё одним шагом, который, похоже, помог ему в политическом плане, стали жесты, которые он и Бобби сделали в конце октября в отношении чернокожих, оказавшихся в затруднительном положении. Когда Кинга арестовали в Джорджии и приговорили к четырем месяцам тюрьмы за незначительное нарушение правил дорожного движения, Никсон попытался тихо вмешаться, но ничего не сказал публично. Однако один из помощников убедил Джека позвонить жене Кинга, Коретте, и выразить своё сочувствие. В то же время Бобби (без ведома Джека) телеграфировал судье и потребовал освободить Кинга. Судья согласился, и Кинг вышел из тюрьмы под залог. После этого Кинг полностью возложил на Джека ответственность за случившееся. Кинг-старший пришёл в себя и объявил: «У меня есть чемодан, полный голосов, и я собираюсь отнести их мистеру Кеннеди и бросить ему на колени».[1117] Эти усилия Бобби и Джека, возможно, убедили некоторых заблудших чернокожих, которые в 1956 году голосовали за республиканцев, вернуться в лагерь демократов.[1118] Какова бы ни была причина, в 1960 году около 70 процентов голосов чернокожих отдали демократы (по сравнению с 63 процентами в 1956 году), и это увеличение могло переломить ситуацию в пользу Кеннеди в нескольких северных штатах, где шла острая борьба, таких как Нью-Джерси, Мичиган и Иллинойс, а также в Техасе (все они были выиграны Эйзенхауэром в 1956 году).[1119] Позже Эйзенхауэр приписал поражение республиканцев «паре телефонных звонков» Джона и Роберта Кеннеди.[1120]

ТАКИМ ОБРАЗОМ, демократическая коалиция выжила. Этот центр, наряду с другими, похоже, устоял в 1960 году. Имело ли это значение?

Многие американцы позже вообразили, что так оно и было. Кеннеди, по их мнению, наметил ряд новых рубежей и отказался от закостенелой старой политики 1950-х годов. Однако трудно назвать много американцев сразу после выборов, которые ожидали, что произойдет что-то очень драматичное. Консерваторы правильно настаивали на том, что у Кеннеди не было народного мандата. Эйзенхауэр, который глубоко недолюбливал Кеннеди, также сомневался, что новая администрация сможет многое изменить. В своём прощальном обращении от 17 января 1961 года он предсказал, что «огромный военный институт и крупная оружейная промышленность» — военно-промышленный комплекс — могут продолжать отравлять международные отношения и доминировать во внутренней политике. Он настоятельно предупредил нацию быть начеку.

Либералы, конечно, были рады, что Никсон проиграл и что избиратели вернули демократам большинство на Капитолийском холме: 65 против 35 в Сенате и 263 против 174 в Палате представителей. Но и им было трудно истолковать выборы как триумф значительных перемен. На самом деле демократы потеряли двадцать мест в Палате представителей. Дело в том, что Кеннеди вел прагматичную, центристскую кампанию, в которой обещал вести холодную войну энергичнее, чем когда-либо. Несмотря на сидячие забастовки, моральные вопросы, такие как гражданские права, казались Кеннеди и его советникам в конце 1960 года не более насущными, чем они были для большинства белых американцев на протяжении всего второго срока Эйзенхауэра. Казалось, нет причин ожидать, что политический центр сильно сместится в ближайшие дни.

1960 год, пишет один историк, ознаменовал «окончательный конец Тёмных веков и начало более обнадеживающего и демократического периода», который продолжался до начала 1970-х годов. Другой историк называет 1960-е годы современным Великим пробуждением, которое зажгло «сгоревшее десятилетие» культурных перемен сродни бурным 1840-м годам. Уильям Брейден, современный обозреватель, назвал эту эпоху Эрой Водолея, которая возвестила о «новой американской идентичности — коллективной идентичности, которая будет более чёрной, более женственной, более восточной, более эмоциональной, более интуитивной, более буйной — и, возможно, даже лучше прежней».[1121]

Культурные консерваторы наблюдали за этими изменениями с отвращением. Социолог Дэниел Белл был потрясен молодыми людьми, которые пытались «перенести либеральный образ жизни в мир немедленного удовлетворения и эксгибиционистской демонстрации». «Контркультура», как её называли, «не создала ничего культурного и ничего не противопоставила». Позднее обозреватель Джордж Уилл назвал это десятилетие эпохой «интеллектуального мусора», «радикализма из песочницы» и «почти неослабевающего избытка». Брейден беспокоился, что американцы, формирующие «новую идентичность», могут ошибочно принимать «яркость, интенсивность, и актуальность за культурную чувствительность и ответственную мораль. Они не знают, что им нравится, но все, что нравится им или их эмоциям, должно быть искусством — или должно быть правильным, и, конечно, праведным».[1122]

Обе стороны этого до сих пор ожесточенного спора были правы, признавая, что необычайно бурные события потрясли американскую жизнь в 1960-е годы. Культурные и социальные изменения, казалось, стремительно ускорились в начале 1960-х годов, изменили государственную политику в середине 1960-х и поляризовали нацию в последние годы десятилетия. К тому времени направление активизма резко изменилось: быстро нарастала реакция против государственных программ и началась длительная эпоха политического консерватизма в Америке. Но бурные события десятилетия, тем не менее, нарушили многое из того, что американцы до этого времени считали само собой разумеющимся, включая пережитки того, что за неимением лучшего слова можно назвать «викторианским». После этого люди стали гораздо охотнее бросать вызов авторитетам. Как сказал проницательный ученый Моррис Дикштейн, «шестидесятые, вероятно, останутся постоянной точкой отсчета для нашего мышления и поведения, как это было в тридцатые годы».[1123]