В основе их мышления лежали ещё два предположения. Первое заключалось в том, что Соединенные Штаты должны поддерживать сильную экономическую и военную позицию. Без этого политика не будет вызывать доверия. Стремление к «убедительности» — постоянная забота практически всех американских лидеров после 1945 года — занимало центральное место в дипломатии Соединенных Штатов на протяжении всех лет холодной войны.[260] Второй тезис заключался в том, что Соединенные Штаты располагают средствами — экономическими, промышленными и военными — для контроля над поведением других стран. Эта вера, которая стала широко разделяться американским народом в послевоенные годы, помогла истеблишментариям сформировать то, что историк Джон Гэддис называет «внутренне направленным» характером послевоенной американской внешней политики: она часто зависела не столько от того, что делали или не делали другие страны, сколько от того, что, по мнению экспертов, могли сделать Соединенные Штаты.[261] Этот потенциал, по мнению представителей истеблишмента, был огромен, и они развивали соответственно грандиозные ожидания относительно способности нации одержать победу на международной арене.[262]

Высокой репутации этих чиновников способствовало то, что они казались не только уверенными в себе, но и довольно бескорыстными. В основном богатые и обеспеченные, они могли переходить из правительства в правительство и обратно, не особо заботясь о зарплате. Как назначаемым чиновникам им не нужно было угождать избирателям. Они могли казаться — и действительно считали себя таковыми — бескорыстными, дальновидными и патриотичными государственными служащими. На самом деле они считали себя миссионерами Евангелия, которое может спасти мир; позже Ачесон озаглавил свои мемуары «Присутствие при сотворении мира». По всем этим причинам истеблишмент пользовался особым влиянием в послевоенной Америке, особенно в те смутные и бурные годы, которые выпали на долю совершенно новой администрации Трумэна после 1945 года.

В период с 1945 по 1948 год внешняя политика Трумэна в отношении Советского Союза прошла через три взаимосвязанных этапа. Первая, длившаяся до начала 1946 года, выявила значительную долю барахтанья и непоследовательности, когда Трумэн пытался найти себя. Вторая, продолжавшаяся до конца 1946 года, выявила ещё больше шатаний и неопределенности, но также и ужесточение цели. Хотя Трумэн и его советники все ещё надеялись ослабить нарастающую напряженность, они предпринимали лишь полусерьезные попытки пойти навстречу Советам или даже вести с ними серьёзные переговоры. На третьем этапе, который стал ясен к февралю 1947 года, администрация выбрала более последовательную и четко сформулированную политику: сдерживание. Став основной позицией Соединенных Штатов на следующие сорок лет, стремление к сдерживанию возлагало на них большие надежды. Это было самое важное наследие администрации Трумэна.

КОГДА В 1945 ГОДУ Трумэн обратил внимание на то, что происходило в Восточной Европе, его первым побуждением было действовать решительно. Сталин, по его мнению, нарушал Ялтинские соглашения, особенно в Польше. Рузвельт, он был уверен, оказал бы сопротивление. Президент был настроен решительно и вызвал к себе Вячеслава Молотова, советского министра иностранных дел, чтобы рассказать ему о своих чувствах.

Встреча состоялась через две недели после смерти Рузвельта и стала одним из самых легендарных контактов времен холодной войны. Трумэн не стал тратить время на светские беседы и заявил Молотову, что СССР нарушает Ялтинские соглашения. Молотов был потрясен тоном Трумэна и ответил: «Со мной никогда в жизни так не разговаривали». Трумэн ответил: «Выполняйте свои соглашения, и с вами не будут так разговаривать». Молотов, по воспоминаниям помощника Трумэна, стал «немного пепельным». Но Трумэн не сдавался. «На этом все, господин Молотов. Я был бы признателен, если бы вы передали мои соображения маршалу Сталину».[263]

Трумэн, который любил, чтобы люди знали, что он крут, был доволен этой встречей. «Я нанес ему один-два удара прямо в челюсть», — сказал он другу.[264] Вслед за этим он предпринял ещё два шага, которые свидетельствовали о его вере в силу экономической дипломатии. Первый отложил (как это сделал Рузвельт) американский ответ на срочные советские просьбы о предоставлении кредитов на сумму 6 миллиардов долларов. Второй, принятый сразу после капитуляции Германии в начале мая, отменил поставки в СССР по ленд-лизу. Трумэн утверждал, что американский закон связывает ленд-лиз с существованием войны в Европе и что у него не было другого выбора, кроме как прекратить помощь. Но на самом деле он обладал большей гибкостью, чем это было возможно, и поступил более решительно, чем должен был: кораблям, уже направлявшимся в Советский Союз, было приказано дать задний ход и возвращаться домой. Позднее Сталин говорил, что действия американцев были «жестокими», предпринятыми в «презрительной и резкой манере».[265]

Эти действия продемонстрировали способность Трумэна к быстрому принятию решений. Они также показали его отсутствие интереса к тонкостям и двусмысленностям дипломатии, которую он никогда не пытался практиковать. Ирония заключалась в том, что он думал, что поступает так, как поступил бы Рузвельт. Но Рузвельт был более косвенным и тактичным. Сталину и его соратникам в Кремле, и без того крайне подозрительным, казалось, что Трумэн, не проводя политику Рузвельта, резко меняет её на противоположную.

Жесткость Трумэна, к тому же, мало повлияла на поведение СССР. Напротив, вскоре Сталин посадил в тюрьму шестнадцать из двадцати польских лидеров антикоммунистического правительства, которые вернулись на родину из военного изгнания в Лондоне. Он утверждал, что они подстрекали к сопротивлению советским оккупационным войскам в Польше. Затем Сталин разрешил остальным четырем участвовать в работе марионеточного советского правительства. Установив советский контроль над Польшей и аналогичные прокоммунистические режимы в Румынии и Болгарии, Сталин подчеркнул две реальности холодной войны: во-первых, он был полон решимости обеспечить своё господство над граничащими странами в Европе; во-вторых, он обладал военной мощью, чтобы сделать это, независимо от того, что говорили союзники в знак протеста. Для Трумэна, как и для многих последующих американских президентов, это была отрезвляющая и сильно разочаровывающая реальность.

В этот момент Трумэн немного отступил и сбавил обороты. Осознав, что он был груб с Молотовым, он отправил в Москву Гарри Хопкинса, ближайшего советника Рузвельта, в надежде, что этот жест успокоит подозрительное советское руководство. Последовав совету Хопкинса, он согласился на новые договоренности в Польше. Далее он согласился с тем, что Сталин может демонтировать заводы в Восточной Германии и других частях Восточной Европы и что союзники будут отстранены от какой-либо значительной роли во всех этих областях.

Согласие Трумэна отражало несколько ключевых реалий, которые в последующие несколько месяцев не позволяли проводить последовательную жесткую политику. Во-первых, Соединенные Штаты, ещё не испытавшие бомбу, стремились заручиться поддержкой Советов в качестве союзников на Тихом океане. В Ялте Сталин обещал вступить в войну против Японии в течение трех месяцев после поражения Германии. Предположительно, это должно было произойти в начале августа. Во-вторых, военные советники напоминали Трумэну об очевидном: огромная советская армия уже занимала большую часть Центральной и Восточной Европы и не будет вытеснена. В-третьих, с окончанием войны в Европе в Соединенных Штатах быстро нарастало давление в пользу демобилизации и реконверсии. Тогда и в 1946 году общественное мнение в Америке не испытывало особого желания брать на себя новые военные обязательства, особенно в тех районах к востоку от Германии, которые казались отдалёнными.[266]