Трумэн также ошибся, назвав войну «полицейской акцией». На пресс-конференции 29 июня он заявил: «Мы не находимся в состоянии войны». Затем один из репортеров спросил, правильно ли будет назвать боевые действия полицейской акцией в рамках Организации Объединенных Наций. «Да», — ответил Трумэн. «Именно к этому они и сводятся».[518] В то время его ответ казался безобидным. Но он уже направил воздушную и морскую помощь, а через двадцать четыре часа ввел в бой первую из ставших многочисленными дивизий американских сухопутных войск. Более того, основная тяжесть усилий «ООН» пришлась на южнокорейцев и американцев, которыми командовали МакАртур и последующие американские генералы. Поэтому называть войну инициативой ООН было неверно. Когда боевые действия зашли в тупик, стоивший жизни многим тысячам американцев, вполне понятно, что люди обрушились на него за то, что он назвал «войну» «полицейской акцией». Слова могут быть серьёзным оружием в политике. Однако в июне и июле Трумэну не приходилось беспокоиться о положении дел на родине, поскольку его решения вызвали всеобщее одобрение. Видные общественные деятели, такие разные, как Томас Дьюи, Джордж Кеннан и Уолтер Ройтер, приветствовали его шаги. Эйзенхауэр, в то время президент Колумбийского университета, сказал: «Если мы не займем твёрдую позицию, у нас скоро будет дюжина Корей». Тафт, хотя и был расстроен тем, что обошел Конгресс, высказался за американскую интервенцию. Даже Генри Уоллес вышел из относительной безвестности, чтобы занять ястребиную позицию. Он заявил: «Я на стороне своей страны и Организации Объединенных Наций». К августу Уоллес высказался за применение ядерных бомб в случае необходимости, а к ноябрю призвал к массовому перевооружению Америки.[519]
Вступление в войну казалось американскому народу не менее приятным. Опросы показали, что почти три четверти населения одобряют действия Трумэна. Newsweek опросил отдельных людей, большинство из которых были в восторге от того, что Соединенные Штаты заняли определенную позицию. «После Китая русские думали, что им все сойдет с рук», — воскликнул один из рабочих автозавода в Детройте. Другой рабочий гневно ответил: «Это нужно было сделать ещё два года назад». Бизнесмен согласился: «Трумэн был в таком положении, что не мог сделать ничего другого, но он все сделал правильно». Мужчина на углу улицы заключил: «Я думаю, это одна из немногих вещей, сделанных президентом, которую я одобряю, и, похоже, это общее мнение людей».[520]
Подобные мнения раскрывают глубокую истину об американцах в эпоху после Второй мировой войны: они были не только патриотичны, но и стремились — в краткосрочной перспективе — поддержать решительные действия президента в области иностранных дел. Более поздние президенты, действительно, поняли, что «полицейские акции» и «хирургические удары» могут значительно (хотя и ненадолго) оживить просевшие рейтинги в опросах. Вступление Трумэна в войну было явно не этим мотивом, но его твёрдая и «президентская» решимость помогла временно поднять его рейтинг в обществе летом 1950 года.
Американцы, прежде всего, были довольны тем, что Соединенные Штаты наконец-то заняли твёрдую позицию в борьбе с коммунизмом. Когда было объявлено решение Трумэна о вводе войск, члены обеих палат Конгресса встали и зааплодировали, хотя с ними не посоветовались. Когда в середине июля он обратился к ним с просьбой о выделении чрезвычайных ассигнований на оборону в размере 10 миллиардов долларов (почти столько же, сколько было заложено в бюджете на весь год — 13 миллиардов долларов), они снова встали и зааплодировали. Обе палаты одобрили его просьбу почти единогласно. Конгресс также разрешил ему призвать резервистов, продлил призыв в армию и предоставил ему военные полномочия, аналогичные тем, которые Рузвельт использовал во время Второй мировой войны. Члены Конгресса были, прежде всего, довольны тем, что Америка твёрдо стоит на страже коммунизма. Джозеф Харш, опытный репортер газеты Christian Science Monitor, подытожил ощущения в Вашингтоне: «Никогда прежде я не испытывал такого чувства облегчения и единства, которое пронеслось по городу».[521]
В КОРЕЕ, однако, в первые несколько недель война пошла плохо для Соединенных Штатов и их союзников по ООН. МакАртур был настроен оптимистично; как и многие американцы, он был невысокого мнения об азиатских солдатах и считал, что Соединенные Штаты смогут быстро навести порядок. Но он плохо подготовил свои оккупационные войска в Японии.[522] Войска, которые были спешно переброшены из Японии в Корею — в основном в порт Пусан на юго-востоке полуострова, — были плохо оснащены и не в форме. Полковник Джон «Майк» Михаэлис, командир полка, жаловался, что многие солдаты даже не знали, как ухаживать за своим оружием. «Они провели много времени, слушая лекции о различиях между коммунизмом и американизмом, и недостаточно времени, ползая на животе на маневрах с поющими над ними боевыми патронами. Их нянчили и лелеяли, говорили, как безопасно водить машину, покупать военные облигации, отдавать деньги в Красный Крест, избегать венерических заболеваний, писать домой матери — в то время как кто-то должен был рассказать им, как чистить пулемет, когда он заклинит».[523]
Если бы условия были лучше, у войск могло бы быть немного времени в Пусане, чтобы более интенсивно тренироваться. Но они были спешно отправлены на передовую. Там они были разорваны хорошо спланированным северокорейским наступлением. Не зная местности, войска ООН также боролись с проливными дождями, которые превратили дороги в грязь и создали почти хаотичные заторы для отступающих машин. Днём температура держалась около 100 градусов. Измученные жаждой американские солдаты пили стоячую воду с рисовых полей, удобренных человеческими отходами: многих из них мучила дизентерия. За первые две недели жестоких, в основном ночных, ближних боев войска ООН понесли 30-процентные потери и отступили к Пусану.[524]
В конце июля северокорейцы продолжали продвигаться на юг, нанося разрушения силам ООН, большинство из которых составляли американцы. Но ООН постепенно выравнивала шансы. Быстрая отправка войск из Японии увеличила численность личного состава; к началу августа войска ООН превосходили северокорейские на юге. Артиллерия и противотанковые орудия постепенно нейтрализовали танки Т–34. Кроме того, войска ООН имели подавляющее превосходство в воздухе. Они использовали это преимущество в полной мере, создавая хаос на линиях снабжения Северной Кореи. Превосходство ООН в воздухе оставалось жизненно важным на протяжении всей войны, позволив сбросить 635 000 тонн бомб (и 32 557 тонн напалма) — больше, чем 503 000 тонн, сброшенных на Тихоокеанском театре военных действий за всю Вторую мировую войну.[525] Бомбардировки следовали сознательно разработанной политике «выжженной земли», которая уничтожила тысячи деревень и преднамеренно разрушила ирригацию, необходимую для столь важной для полуострова рисовой экономики. Тысячи корейцев страдали от голода и медленной смерти; многие выжившие прятались в пещерах. Число погибших гражданских лиц — по оценкам, около 2 миллионов — составило около 10 процентов довоенного населения полуострова. Соотношение числа погибших гражданских лиц к общему числу погибших в корейском конфликте было значительно выше, чем во Второй мировой войне или во Вьетнаме.[526]
Подобная огневая мощь нанесла особенно тяжелые потери северокорейским войскам, которые (по более поздним оценкам) к началу августа понесли потери в 58 000 человек убитыми и ранеными. Они потеряли около 110 из 150 своих танков. Все больше полагаясь на зелёных призывников, они также растянули свои линии снабжения. В этот момент силы ООН закрепились в пределах небольшого, но надежного периметра, ограниченного с севера рекой Нактонг, а с востока — Японским морем. Периметр защищал Пусан, куда в бешеном темпе выгружались припасы и войска. Генерал Уолтон Уокер, командующий американской Восьмой армией, имел преимущество в мобильности в пределах периметра. Взломав северокорейские коды, его войска часто знали, где будет атаковать противник. К середине августа ООН уже не опасалась эвакуации, подобной Дюнкерку.[527]
