множество однотипных, не поддающихся идентификации домов, выстроенных на одинаковом расстоянии друг от друга, на одинаковых дорогах, в безлесной коммунальной пустоши, населенных людьми одного класса, одного достатка, одной возрастной группы, смотрящими одни и те же телепередачи, питающимися одной и той же безвкусной готовой пищей из одних и тех же морозильников, соответствующими во всех внешних и внутренних отношениях одной и той же общей форме.[184]
Более серьёзная критика выражала сожаление по поводу расовой исключительности многих пригородных поселков. Эта исключительность затягивала «белую петлю» вокруг меньшинств во многих американских городах.[185] Чернокожим было запрещено въезжать в Левиттауны, а людям, сдававшим там свои дома, предписывалось указывать, что помещения не должны «использоваться или заниматься кем-либо, кроме представителей европеоидной расы».[186] Другие пригороды опирались на зонирование или ограничительные пакты, даже после того как Верховный суд лишил такие пакты юридической силы в судах.
Расистские модели, установленные в то время, сохранялись ещё долго после того, как деятельность по защите гражданских прав изменила многое в Америке: перепись 1990 года показала, что в Левиттауне (Лонг-Айленд), население которого превышает 400 000 человек, было всего 127 афроамериканцев. Соединенные Штаты, жаловались тогда чернокожие, стали нацией «шоколадных городов и ванильных пригородов».[187]
Критика расовой политики в Левиттауне сильно возмущала строителя. «Негры в Америке, — объяснял Уильям Левитт,
пытаются сделать за 400 лет то, чего евреи в мире не смогли полностью достичь за 600 лет. Как у еврея у меня нет места в уме и сердце для расовых предрассудков. Но… Я понял, что если мы продадим один дом негритянской семье, то 90 или 95 процентов наших белых клиентов не будут покупать этот дом. Это их позиция, а не наша… Наша позиция как компании такова: мы можем решить жилищную проблему или попытаться решить расовую проблему, но мы не можем совмещать эти два направления».[188]
Защита Левитта, конечно, была холодным утешением для чернокожих. Но он, безусловно, был прав в отношении отношения белых. Другие застройщики и риелторы, опасаясь оспаривать подобные взгляды, поступали так же, как Левитт. Расовая сегрегация американских кварталов была практически повсеместной, особенно в новых пригородах, и её было труднее изменить, чем любой другой аспект расовых отношений. Она отражала культурно сильное желание людей иметь соседей, похожих на себя — как по классу, так и по расе. Большинство послевоенных пригородных поселков действительно были однородны в экономическом плане: будь то стабильный рабочий класс, как в Левиттауне, средний класс, как в большей части Парк-Фореста, или высший средний класс.
Критики были несправедливы, выделяя застройщиков пригородов как главную причину последующего упадка городов, особенно тех центральных районов города, которые стали свалкой для нищих меньшинств. Действительно, пригороды лишили многие города, особенно на Востоке и Среднем Западе, людей среднего класса и городской налоговой базы. Торговцы в центре города с горечью жаловались на новые пригородные комплексы и торговые центры. Так же поступали и кинооператоры центральных городов, которые потеряли бизнес уже в 1947 году: пригороды (и современный бэби-бум, из-за которого люди сидели дома), а не телевидение, убили кинодворцы в центре города.[189] Но жилищное строительство имеет долгую историю, и рост пригородов происходил бы в более процветающую послевоенную эпоху как с FHA, VA, так и без предпринимателей вроде Левиттов.[190] Это объясняется тем, что люди, которые могут себе это позволить — а в послевоенное время их было гораздо больше, — естественно, хотят иметь вокруг себя много пространства. Одни переезжали в Левиттауны, чтобы получить больше дома за деньги, другие — чтобы избежать городских проблем, третьи — чтобы найти новые и лучшие школы. Большинство стремилось к уединению и автономии; они не были «конформистами».[191]
Левиттовцы, а также другие люди, которые миллионами переезжали в пригороды в послевоенные годы, в конечном счете, сделали это в поисках более удовлетворительной семейной жизни. Большинство из них были очень рады, что сделали это. Как заключил один проницательный ученый, Левиттаун «позволяет большинству его жителей быть теми, кем они хотят быть — сосредоточить свою жизнь вокруг дома и семьи, быть среди соседей, которым они могут доверять, найти друзей для совместного проведения досуга, участвовать в организациях, которые обеспечивают общительность и возможность быть полезными другим».[192] Один из жителей Лонг-Айленда Левитт спустя сорок семь лет вспоминал, как волновался при переезде из меблированной квартиры в Бруклине. «Мы были горды», — вспоминал он. «Это было замечательное сообщество — и остается таковым до сих пор».[193]
Стремление к удовлетворительной семейной жизни действительно оказалось сильным в послевоенные годы. Уже в 1940 году уровень брачности, который был низким в тяжелые времена 1930-х годов, пошёл вверх.[194] Их пик пришёлся на 1946 год, когда свои клятвы произнесли 2,2 миллиона пар. Этот рекорд продержался тридцать три года. Хотя затем этот показатель немного снизился, он оставался высоким до начала 1950-х годов. Уровень разводов, который довольно стабильно рос с 1900 года, достиг рекордных значений в 1945–46 годах, после чего резко снизился и оставался низким до середины 1960-х годов.[195] Это был поразительный, неожиданный разворот, казалось бы, долгосрочной тенденции.
Последовавший за этим бэби-бум стал, пожалуй, самой удивительной социальной тенденцией послевоенной эпохи. Демографы, зная о долгосрочном снижении рождаемости в США (и в других городских индустриальных странах), полагали, что относительно небольшая когорта, родившаяся в 1920-х годах, и очень небольшая когорта, родившаяся в годы депрессии, не приведут к буму в 1940-х и 1950-х годах. Поэтому они ожидали, что после войны произойдет лишь кратковременный всплеск деторождения.[196] Однако в 1942 и 1943 гг. рождаемость («дети из увольнительных») выросла. А затем: бум. В мае 1946 года, через девять месяцев после Дня Победы, рождаемость выросла с февральского минимума в 206 387 до 233 452. В июне они снова выросли, до 242 302. К октябрю их число составило 339 499, и они происходили рекордными темпами. Лэндон Джонс, историк этого бума, отмечает, что «крик младенца был слышен по всей стране».[197] К концу года родилось рекордное число детей — 3,4 миллиона, что на 20% больше, чем в 1945 году. Они появились на свет как раз вовремя, чтобы способствовать продажам новой книги, одной из самых успешных издательских историй в стране: «Книга здравого смысла по уходу за младенцами и детьми» Бенджамина Спока, доктора медицины.
Дети продолжали рождаться: 3,8 миллиона в 1947 году, 3,9 миллиона в 1952 году и более 4 миллионов каждый год с 1954 по 1964 год, когда бум окончательно сошел на нет. Уровень рождаемости — расчетное количество живорожденных на 1000 человек населения — колебался между 18,4 и 19,4 в год в период с 1932 по 1940 год. В 1947 году они выросли до послевоенного пика в 26,6, самого высокого с 1921 года, затем оставались на уровне 24,0 и выше вплоть до 1959 года, а в 1964 году все ещё составляли 21,0, после чего показатели упали до уровня 1930-х годов. Общее число детей, родившихся в период с 1946 по 1964 год, составило 76,4 миллиона, или почти две пятых населения, составлявшего в 1964 году 192 миллиона человек.
