— А если я скажу, что тут будут спасать ваших раненых?

— Тогда… — он почесал затылок, — тогда, может, парочку бревен оставим тебе «по-человечески».

Договариваться приходилось хитро. Где-то пообещал помощь, где-то — лишний настой от зубной боли, где-то просто кивнул «поговорим потом».

Так и росла наша лечебница — на смеси диплома, мыла и честного слова.

Ученики мои — разношёрстные.

Семь человек. Из них:

Один — сын писаря. Писать умеет, плохо, но аккуратно.

Двое — бывшие оруженосцы. Молоды, шустры.

Один — девица из богатой семьи, пришла тайно, под видом «помощницы».

Остальные — из простых. Но с глазами, в которых горит интерес.

Мы начали с малого.

Показывал, как кипятить, как бинтовать, как слушать дыхание.

— Если хрипит, как кузнец после медовухи — лёгкие. Если бледен, как мел — кровь. Если ругается и идёт сам — пусть ругается.

Некоторые запоминали, другие спрашивали, третьи — просто молчали и впитывали.

Проблем хватало.

Из снаряжения — ничего.

Ножи — мои. Бинты — сшиты вручную. Настойки — те, что успел нагнать до похода.

Спирта — ноль. Даже самогон пока негде варить.

Но было одно главное — вера, что теперь мы не временные.

Что теперь у нас — стены.

Проснулся до рассвета. В голове щёлкнуло — сегодня мой день рождения.

Потянулся, сел на бревно у стены, глядя на очертания строящейся лечебницы. И впервые за долгое время не знал, сколько мне лет.

Потом вспомнил.

Исполнилось сорок два.

Сорок два года. Из них последние месяцы — как из другой жизни.

Сколько мне «по паспорту» — уже неважно. Ни паспорта, ни той страны, ни даже тех, кто бы мог вспомнить, поздравить… Нет.

Да и не до торта со свечками, если честно.

Не тот случай. Не то время. Не то место.

Почти к обеду у ворот послышался топот.

Двое на коне, третий между ними, навалился на седло, держась за бок.

— Где лекарь?! Быстро!

Выскочил. Один из стражников кричит:

— Порез в живот! С правой стороны! Кишки вроде не вышли, но течёт!

Я уже мчался к нему.

— Кладите на плащ! Выносим в тень! Кто из учеников дежурный?

— Я! — отозвалась девица, та самая, «помощница». Звали её Катерина.

За ней уже бежали двое парней с котелком и тряпками.

Раненый хрипел. Стражник молодой, лицо белее глины.

Порез неглубокий, но длинный, косой. Кровь шла не фонтаном — уже хорошо.

— Катя, прижми выше! — крикнул я.

— Да, вот так. Локтем, не пальцами! Сильнее, не бойся!

— А ты, — указал одному из парней, — поливай рану кипячёной водой. Осторожно. Не лей в саму рану, обмывай края.

— А мне что делать? — спросил третий.

— Держи его руку, чтобы не выдёргивался. И — молчи. Только держи.

Мы промыли. Потом наложили повязку. Швы я сделал сам — нитка с иглой, прокалённая, руки вытерты золой и спиртовой настойкой.

Он взвыл, но не дёрнулся. Молодец.

Через двадцать минут он дышал спокойно. Цвет лица вернулся.

Я дал ему отвар из зверобоя и немного макового отвара — чтобы уснул.

Сел на корточки и выдохнул.

— Хорошо сработали, — сказал я ученикам. — Особенно ты, Катя.

Она покраснела, но не отступила:

— Спасибо. Я… Я просто делала, как вы учили.

— Вот и делай дальше.

Это была первая настоящая проверка. Не тренировочная повязка, не рассказ на пальцах.

Человека спасли. На скамейке. С тряпкой и миской кипятка.

Я не почувствовал радости.

Я почувствовал… усталость. И гордость.

На следующий день пациентов стало двое.

Первым привели старика — глухой, кашляет, хрипит, но с температурой. Сын держал его за плечо, а сам тёрся глазами, будто плакал до этого.

— Батька не дышит, как прежде… — промямлил.

Осмотр показал: лёгкие «булькают». Скорее всего — воспаление.

Я дал команду:

— Варите настой с мать-и-мачехой, душицей и корнем алтея.

— Тёплый пить. Каждый час по глотку.

— Лежит на боку. Если закашляется — на живот. Буржуйки у нас нет, так что грелку сделайте из горячего камня в тряпке.

Старик мотал головой, но мы не спрашивали. Надо — значит, надо.

Второй — девочка лет шести.

Мать притащила на руках. На лбу — волдыри. На руке — язвочки.

— Говорят, зараза какая… не знаю… Может, сглазили. Ты ж у нас от всякого.

Я молча осмотрел. Волдыри — как при ветрянке. Лёгкая форма. Температуры почти нет.

Сделал антисептик — настой ромашки, дал жаропонижающее. Катя принесла мягкую тряпку, смочила, обтерла.

Мать смотрела, как на колдовство.

— Жива будет, — сказал я. — Только не чешите. Всё, домой.

Она чуть не расплакалась.

— А ты… ты чего берёшь-то?

Я пожал плечами.

— Ничего. Но если принесёшь завтра сушёных яблок — не откажусь.

Вечером мы с учениками сидели в кругу. Я рисовал на угольной дощечке лёгкое и пытался объяснить, как понимать кашель.

— Если отрывистый — трахея.

— Если хриплый и с мокротой — лёгкие.

— Если сухой, но мучительный — бронхи.

Они смотрели, записывали, запоминали. Они учились.

С каждым днём я чувствовал:

Это уже не просто палатка и бинт. Это — система. Зародыш. Начало.

Пока ещё на костылях. Но оно движется.

И я двигаюсь вместе с ним.

На третий день после прибытия стражника и девочки, в лечебницу заявился купец. Щёки полные, кафтан дорогой, лошадь в стороне, а рядом с ним — его слуга, согнувшийся пополам.

— Лекарь! — крикнул купец с порога, — Помоги! Слугу моего корчило ночью, потом стошнило, теперь — лежит, как мокрая тряпка. Говорит — «жжёт в груди, дает в руку». Может, съел что не то. Или… сглазил кто.

Я посмотрел на слугу. Мужчине лет пятьдесят. Лицо серое, лоб в испарине, пальцы дрожат, губы синие.

— Когда началось? — спросил я.

— Часов шесть назад, — сказал сам больной сквозь зубы. — Сначала жгло, потом… как тисками. А теперь — слабость.

Я не стал ничего говорить сразу.

Инфаркт.

Он. Самый.

Я видел его. Я знал его. Я узнавал его по глазам, по поту, по тени в уголках рта.

В наше время я бы вызвал скорую, дал нитроглицерин, снял ЭКГ, положил в кардиологию.

А сейчас — у меня есть только мои руки, знания… и самогон.

— Срочно уложить. Под голову — валик. Раздеть. Катя, спиртовая тряпка — обтереть грудь и руки.

— Горькую настойку — в рот. Маленькими глотками.

Купец шумел:

— Ты уж смотри, лекарь! Он мне нужен! С ним я езжу на торг!

Я повернулся, как медведь зимой:

— Ты заткнись. Он человек, а не воз. И если не хочешь тащить его на телеге в могилу — отойди!

Купец замер.

Мы дали больному тёплое питьё. Сделал компресс с горчицей и спиртом — замену грелке. Слуга задыхался, но постепенно лицо наливалось цветом. Он вытер лоб и пробормотал:

— Уже… не так жжёт.

Я сел рядом.

— Послушай. Сейчас ты жив. Но если встанешь — можешь умереть. Сердце твоё — как потрескавшийся бочонок. Шевельнёшься — треснет. Понял?

Он кивнул. Купец — тоже.

— Неделю — лежать. Ни дел, ни телег, ни сумок.

Купец выдохнул:

— Ну… спас ты его, значит?

— Пока да. А дальше — как сам поймёт. И ты.

Я вытер лоб. Катя подала кружку.

Я сделал глоток и впервые за день почувствовал себя живым.

Вечером мы снова собрались у стены будущей лечебницы.

Пока костёр трещал и гонял искры в сумерках, я смотрел на учеников — усталых, замотанных, но внимательных. Катя сидела с блокнотом, уже почти не краснела от команд. Парень, которого я называл просто Пашкой, точил нож. Остальные — ели, прислушиваясь, не нарушая тишину.

— Сегодня, — начал я, — вы не просто помогли. Вы спасли. И не по учебнику, а по-настоящему. В грязи, в жаре, без удобств.

— Мы ведь не врачи… — пробормотал кто-то.

— А кто такие врачи? Те, кто диплом имеет? Или те, кто держит руку на ране, когда все бегут?

— Сегодня вы ими были. Каждый из вас.