Цель окончательного уничтожения рабства кажется более или менее несовместимой с молчаливым согласием Линкольна на сохранение рабства на юге. Дуглас использовал этот конфликт, предположив, что Линкольн хочет внести поправки в Конституцию, отменив гарантии, на которые опирались рабовладельческие штаты, или даже предпринять более радикальные меры против рабства.[617] Линкольн отрицал это, говоря: «Я не предлагаю ничего, кроме того, что имеет самую мирную тенденцию».[618] Он даже признал, что до желаемой цели ещё далеко: «Я не предполагаю, что… окончательное уничтожение произойдет менее чем через сто лет, по крайней мере».[619] Это означало бы, что эмансипация завершится не в 1865, а примерно в 1958 году. Такой спокойный подход к чудовищной несправедливости рабства резко контрастировал с требованиями аболиционистов о «немедленном» освобождении.

Второе серьёзное осложнение для Линкольна было отмечено Дугласом во время дебатов в Оттаве. «Рабство, — обратился он к аудитории, — не единственный вопрос, который поднимается в этом споре. Есть гораздо более важный для вас вопрос — что делать со свободным негром?»[620] На самом деле у Линкольна не было удовлетворительного ответа. Он уже говорил об этом в Пеории в 1854 году и повторил в Оттаве: «Если бы мне была дана вся земная власть, я бы не знал, что делать».[621] Трижды во время дебатов Линкольн заявлял о своей убежденности в том, что между белой и чёрной расами существует «физическое различие», которое «навсегда запрещает двум расам жить вместе на условиях социального и политического равенства». Так оно и есть: «Пока они остаются вместе, должно существовать положение высших и низших, и я, как и любой другой человек, выступаю за то, чтобы высшее положение было закреплено за белой расой».[622]

В результате Линкольн, обычно отличавшийся строгой логикой, оказался в сложном положении, когда нужно было примирить подчинение с равенством. Он упорно взялся за решение этой задачи, определив ряд прав, которые он не хотел предоставлять чернокожим: он не разрешал им вступать в законные браки с белыми; не позволял им быть присяжными или занимать должности; не давал им гражданства в штате Иллинойс; и он не предоставлял им права голоса.[623] Здесь он заметно отставал от своего коллеги-республиканца Уильяма Х. Сьюарда, который давно выступал за гражданство и избирательное право негров в Нью-Йорке.[624]

Теперь, если политическое и социальное равенство отрицалось, а чернокожие люди были низведены до положения неполноценных, как это сочеталось с отказом от всех вопросов, связанных с расовой принадлежностью, и с подтверждением того, что все люди созданы равными? Линкольн постарался как можно лучше ответить на этот вопрос, заявив, что чернокожие «имеют право на все естественные права, перечисленные в Декларации независимости, право на жизнь, свободу и стремление к счастью… В праве есть хлеб, без чьей-либо помощи, который зарабатывает его собственная рука, он равен мне, равен судье Дугласу и равен каждому живому человеку».[625]

Как бы часто и энергично Линкольн ни повторял это утверждение, оно означало, что равенство — это не более чем право не быть скотом и не иметь в собственности чужой труд. Без права голоса, без гражданства, без социального паритета с другими людьми «равенство» негра было бы странным двусмысленным статусом, ничейной землей, находящейся где-то между свободой и рабством. Линкольн уже как минимум четыре года признавал, что «освободить их [негров] и держать их среди нас в качестве подчинённых»[626] будет не очень удовлетворительно и что сомнительно, что это «действительно улучшит их положение». В Спрингфилде в 1858 году, в порыве откровенности, он сказал: «Больше всего я хотел бы разделить белую и чёрную расы».[627] Из-за этого желания он более десяти лет вынашивал идею колонизации чернокожих за пределами Соединенных Штатов. Его первым побуждением, сказал он в 1854 году, «было бы освободить всех рабов и отправить их в Либерии на свою родную землю».[628] Очевидно, он игнорировал тот факт, что Либерия на самом деле не была родиной этих коренных американцев и даже не была землей их предков, но он признавал, что даже «минутное размышление» разоблачит идею колонизации как фантазию — не было достаточно денег и не было достаточно судов.[629] Поскольку он не знал, что делать со свободным негром, возможно, было бы неплохо, чтобы эмансипация была решительно постепенной.

Но, возможно, это совершенно неправильный подход к оценке позиции Линкольна. Главный момент, как утверждают некоторые, заключается в том, что он участвовал в борьбе за голоса избирателей в округе, где преобладали сильные антинегритянские настроения. Он мог наилучшим образом послужить делу борьбы с рабством, выиграв выборы, и с тактической точки зрения лучшим способом выиграть выборы было занять минимальную антирабовладельческую позицию — такую, которая сделала бы его предпочтительнее Дугласа в глазах всех антирабовладельцев, но которая бы антагонизировала как можно меньше тех, кого рабство волновало мало. Согласно этой точке зрения, которая подчеркивает, что политика — это искусство возможного, ему достаточно было заявить о принципе равенства, а оговорки и двусмысленности, которые окружали это утверждение, должны были быть отброшены как необходимый политический оппортунизм.

Оппортунизм может быть как эгоистичным, так и бескорыстным. Если рассматривать его как эгоистичный, то он означает, что единственной целью кандидата является избрание и что он будет говорить и делать все, что служит этой цели. На самом деле Дуглас выдвигал эти обвинения против Линкольна на протяжении всех совместных дебатов — что его позиция зависит от его широты, что он говорит о равенстве одним способом в Чикаго и совсем другим способом в Чарльстоне, далеко за пределами штата. Линкольн отвергал эти обвинения с той же решительностью, с какой Дуглас утверждал их. Читая дебаты более века спустя, можно не сомневаться, что к тому времени, как Линкольн добрался до Чарльстона, его равенство, определенное в Чикаго, сильно пошатнулось, но вместо того чтобы объяснять это изменение географическим оппортунизмом, можно утверждать, что Линкольн стал более осторожным в своём равенстве по мере продвижения кампании — больше стремился подчеркнуть абстрактную сторону своей антирабовладельческой позиции и отвести на второй план связанные с ней практические проблемы.[630]

Оппортунизм, рассматриваемый как бескорыстие, может означать, что человек признает ограничения ситуации, в которой он работает, и что он решает принять их реалистично. Безусловно, Линкольн понимал, что большинство его сограждан, как в Иллинойсе, так и на Севере в целом, могут поддержать абстрактную идею эмансипации, но не идею расового равенства. Как он сказал в 1854 году и ещё раз в 1858-м: «Что дальше? Освободить их и сделать их политически и социально равными нам? Мои собственные чувства не допустят этого; а если мои и допустят, то мы хорошо знаем, что и чувства огромной массы белых людей не допустят». Затем последовал наиболее значимый комментарий: «Согласуется ли это чувство со справедливостью и здравым смыслом — не единственный вопрос, если, конечно, это хоть какая-то его часть. Всеобщее чувство, будь оно обоснованным или необоснованным, нельзя с уверенностью игнорировать. Мы не можем, таким образом, сделать их равными».[631] Это заявление не отличалось от другого мрачно-утешительного заявления, которое Линкольн позже сделал перед комитетом из пяти чернокожих 14 августа 1862 года, уже после того, как он сообщил своему кабинету о намерении издать Прокламацию об эмансипации. Обращаясь к комитету, он сказал: «Даже когда вы перестанете быть рабами, вы ещё далеки от того, чтобы стать равными с белой расой…На этом широком континенте ни один человек вашей расы не стал равным ни одному человеку нашей расы… Я не могу изменить это, даже если бы захотел. Это факт».[632]