Но хотя Дуглас и говорил о правах, он явно не имел в виду неотъемлемые права, которые сами по себе требуют реализации. Вместо этого он думал о «правах», предоставляемых в качестве дара, по усмотрению штата, и не считал, что они должны быть очень обширными. В Иллинойсе они включали свободу, но не гражданство или право голоса. Что касается равенства, то его «у них никогда не должно быть, ни в политическом, ни в социальном, ни в каком-либо другом отношении».[606]

Хотя Дуглас стал почти одержим доктриной народного суверенитета, ключ к его мысли лежал не в его политической теории, а в его вере в неполноценность негров и индейцев. Раз уж они уступают, подумал он, то должны быть и подчинёнными. Рабство казалось ему слишком суровой формой подчинения, и в частном порядке он желал, чтобы рабовладельцы отказались от этого института. Кроме того, он искренне верил, что народный суверенитет предотвратит распространение рабства на территории. Но он не считал, что выбор между рабством и другой формой подчинения для неполноценного народа был настолько важен, чтобы делать из него проблему, рискуя разрушить Союз. Когда он перевел свои ценности, цели и приоритеты в политические формулы, народный суверенитет служил его целям как нельзя лучше. Он обещал убрать опасный вопрос о рабстве с национальной арены. Казалось, что он сможет удержать рабство на территориях.[607] К тому же он предлагал гибкий и демократичный способ принятия решений. Рассматривая рабство как чисто факультативное приспособление к определенному набору физических или экономических обстоятельств, он утверждал, что в Соединенных Штатах слишком много разнообразия, чтобы можно было выработать единую политику в отношении этого института: «Нежелательно и невозможно, — говорил он, — чтобы местные учреждения и внутренние правила различных штатов Союза были единообразны. Создатели нашего правительства никогда не предполагали единообразия в его внутренних делах… Они прекрасно понимали, что огромные различия в почве, производстве и интересах в такой большой республике, как эта, требуют различных местных и внутренних правил в каждом населенном пункте… Разнообразие, непохожесть, разнообразие во всех наших местных и внутренних учреждениях является великой гарантией наших свобод».[608]

В качестве дополнительного аргумента против единообразия Дуглас указал на то, что при системе, которая оставляла за каждым штатом право самостоятельно принимать решения, шесть бывших рабовладельческих штатов (Массачусетс, Коннектикут, Род-Айленд, Нью-Йорк, Нью-Джерси и Пенсильвания) приняли эмансипацию, но ни один свободный штат не принял рабство. Доктрина единообразия, принятая в 1787 году, привела бы к тому, что все штаты стали бы рабовладельческими. Автономия штатов способствовала свободе.[609]

Существует мнение, что демократия Стивена А. Дугласа была демократией большинства, в которой доминирующие силы навязывают принудительную волю меньшинству, а не демократией свободы, в которой бережно хранятся свободы отдельных людей.[610] В целом это верно, и все же, по сути, дело не в том, что мажоритаризм заставлял его быть готовым подчинить чёрных, а в том, что готовность подчинить чёрных делала его отзывчивым на мажоритаризм. Кроме того, его мажоритаризм был обусловлен его намерением применять его на местном (или территориальном), а не на национальном уровне. Небольшое местное большинство было бы менее склонно к произвольным действиям, осуществляемым без учета местных интересов, чем большое монолитное большинство. Для человека, у которого, как заметил Линкольн, «не было яркого впечатления, что негр — это человек»,[611] рабство не представлялось ни великой моральной проблемой, ни мучительной дилеммой. Самым важным было избежать ожесточенной национальной ссоры по этому поводу, а это можно было сделать, рассматривая его как местный вопрос.

Для Линкольна, напротив, рабство представляло собой моральную проблему и дилемму, а поскольку подобный опыт был распространен на Севере, трудности Линкольна с этим вопросом во многом отражают то недоумение и двусмысленность, с которыми к нему относилась значительная часть северной общественности.

Если бы вопрос о рабстве был исключительно вопросом этики и не затрагивал другие главные ценности, Линкольн нашел бы его ясным и простым, поскольку его этические взгляды были безоговорочными: «Я… рассматриваю рабство как моральное, социальное и политическое зло»; «Если рабство не является злом, то ничто не является злом. Я не помню, когда я так не думал и не чувствовал».[612]

Линкольн ненавидел рабство, потому что считал негров людьми и потому что верил, по крайней мере философски, в равенство всех людей. Естественно, в качестве критерия он обратился к Декларации независимости, а в своей речи в Чикаго, ещё до начала совместных дебатов, он звонко подтвердил принцип равенства. Если взять Декларацию с её утверждением, что все люди равны, и начать делать из неё исключения, «где, — спрашивал он, — это остановится? Если один человек говорит, что это не означает негра [что Дуглас и сделал], почему другой не может сказать, что это не означает какого-то другого человека?.. Давайте отбросим все эти споры о том, что этот человек и другой человек — эта раса и та раса, и другая раса — низшие, и поэтому они должны быть поставлены в более низкое положение… Давайте отбросим все эти вещи и объединимся как один народ по всей этой земле, пока мы снова не встанем, провозгласив, что все люди созданы равными».[613]

От несколько абстрактной веры в равенство Линкольн перешел к убеждению, что рабству, как нарушению равенства, нельзя позволять распространяться, и, как он заявил в речи «Дом разделен», оно должно быть помещено «туда, где общественное мнение успокоится в убеждении, что оно находится на пути к окончательному исчезновению». Очевидно, он придавал большое значение этой фразе «окончательное исчезновение», поскольку она звучала во всех совместных дебатах и во всех речах Линкольна во время сенатской кампании.[614]

Однако как только он вышел за рамки этического абсолюта и несколько туманной конечной цели, Линкольн начал сталкиваться с трудностями. Во-первых, он оказался в ловушке конфликта ценностей. Он ценил свободу, которая побуждала его к эмансипации, но он также ценил Союз, который отталкивал его от эмансипации, потому что любая попытка добиться её могла вызвать на Юге реакцию против Союза. Такой убежденный аболиционист, как Гаррисон, мог сказать: «Тем хуже для Союза», но Линкольн не хотел «делать ничего, что привело бы к войне между свободными и рабовладельческими штатами».[615] Живя в эпоху романтического национализма, более сильного, чем в Соединенных Штатах, Линкольн стал приверженцем культа Союза, проповедуемого Уэбстером и Клеем. Рассматривая этот Союз как главный оплот свободы в мире, он не мог сознательно занять позицию, которая ослабила бы гармонию его частей. Ориентируясь на правовые нормы, он направил эти националистические импульсы в конституционное русло. Гарантии Конституции были почти как свадебные клятвы, которые дали Север и Юг, соглашаясь на свой союз. Какими бы обременительными ни были некоторые из этих гарантий, они были обещаниями, которые давались и должны были выполняться. Поэтому Линкольн принял обязательство оставить рабство нетронутым в тех штатах, которые решили его сохранить, и даже обязательство обеспечить соблюдение закона о возвращении беглых рабов.[616]