Что кажется гораздо более вероятным, так это компромисс, достигнутый в конце сессии — после того, как все сомнения в реальности воссоединения были развеяны, после излияния северных петиций и редакционных статей в поддержку Криттендена, после влияния пограничных штатов и мирной конференции. Но такой компромисс, надо признать, был бы относительно ограничен в своих непосредственных последствиях. Формула Криттендена, чего бы она ни достигла, если бы была принята в декабре, к марту рассматривалась прежде всего как средство удержать верхний Юг и тем самым остановить продвижение сецессии. Никто не ожидал, что одной этой формулы будет достаточно, чтобы повернуть время вспять и распустить новую Конфедерацию.

Единственной надеждой на полное воссоединение без войны за подчинение было смутное движение за «добровольную реконструкцию», логичным предварительным шагом к которому считался компромисс Конгресса. Важно точно определить, что было потеряно, когда план Криттендена не прошел. Отвергнув этот план, республиканцы отвергли не альтернативу войне, а лишь первый шаг альтернативного подхода к кризису, подхода, который уменьшил бы риск войны ценой увеличения риска постоянного воссоединения.[1063]

Организовать мирное восстановление, несомненно, было бы чрезвычайно сложно, и все же поражает широкий и устойчивый интерес к этой идее, который распространялся от назначенного Линкольном государственного секретаря через различные ряды компромиссников и нейтралов приграничных штатов до высших советов Конфедерации.[1064] Каковы бы ни были шансы на успех, они были значительно снижены, хотя и не полностью исключены, в результате провала компромисса Криттендена. Эта неудача прогнала холод по верхнему Югу, задала мрачное настроение инаугурации и сделала противостояние в гавани Чарльстона ещё более полным. Никто, конечно, не может сказать, было бы все иначе в форте Самтер 12 апреля, если бы Конгресс раньше сделал первый шаг по альтернативному пути «добровольной реконструкции».

Сколько немецко-американцев проголосовало за Линкольна в 1860 году, является предметом многочисленных научных споров, но, по крайней мере, в Иллинойсе их число было значительным. Среди них был, например, бывший вице-губернатор Густав Кёрнер, который сыграл важную роль в выдвижении Линкольна в Чикаго и в последующей кампании.[1065] Менее известным, но не менее горячим республиканцем был Джон Г. Николей, двадцати с небольшим лет, в прошлом журналист из небольшого городка, а ныне клерк государственного секретаря штата Иллинойс. Родители Николая эмигрировали в Америку, когда ему было пять лет. Поселившись сначала в Цинциннати, семья переехала в Индиану, затем в Миссури и, наконец, в Иллинойс. То тут, то там ему удавалось получить несколько месяцев школьного образования, но в основном он был самоучкой, особенно благодаря интенсивному изучению Библии и Шекспира. Возможно, Линкольн распознал в нём родственную душу и, нуждаясь в постоянном личном секретаре после своего выдвижения, предложил эту должность Николаю. Спокойный, методичный молодой немец привнес в дела своего нового работодателя, который никогда не занимал административных должностей, больше порядка. Они были яркими представителями социальной мобильности в американской жизни — следующий президент и его секретарь, между которыми едва ли было два года формального образования.[1066]

Именно Николай направлял поток посетителей во временный офис, предоставленный в распоряжение Линкольна на втором этаже капитолия штата. После выборов их число резко возросло. «Они стекались к нему в таком количестве, — пишет Бенджамин П. Томас, — что гостиницы и пансионаты Спрингфилда были переполнены, а их переполнение размещалось в спальных вагонах».[1067] Объем почты также стал обременительным, и Николаю разрешили взять одного из своих друзей в помощники. Так, в возрасте двадцати двух лет, Джон Хэй начал свою долгую карьеру на государственной службе.[1068]

Наряду с назойливым воем соискателей должностей и их рекомендателей, приходили письма и визиты от многих партийных лидеров, предлагавших свои советы, особенно по двум вопросам — назначению кабинета министров и кризису отделения. Очень рано Линкольн, видимо, решил, что широко представительный кабинет более важен, чем доктринально сплоченный. После нескольких месяцев работы над этой задачей ему удалось достичь определенного баланса между бывшими вигами и бывшими демократами, между радикалами и консерваторами, между выходцами с Востока и Запада (хотя ему не удалось привлечь к работе никого из тех, кто считался истинным южанином). Ещё одним свидетельством его желания включить в свою администрацию все основные фракции Республиканской партии стало то, что в итоге Линкольн заполнил четыре из семи постов в кабинете министров четырьмя людьми, которые были его главными конкурентами в борьбе за президентскую номинацию. Но все эти вопросы решались медленно и с большим количеством сопутствующих слухов и неразберихи. Когда 11 февраля, более чем через три месяца после избрания, он уезжал из Спрингфилда в Вашингтон, официально было объявлено только о двух назначениях: Уильяма Х. Сьюарда на пост государственного секретаря и Эдварда Бейтса на пост генерального прокурора.[1069]

Первые важные решения Линкольна на посту избранного президента были, по сути, негативными. Он отказался выступить с каким-либо публичным заявлением, направленным на умиротворение Юга, и в частной переписке на сайте дал понять, что выступает против любого компромисса, связанного с отступлением от республиканской платформы. Его мотивы были изложены в письме от 16 ноября редактору из Сент-Луиса:

Сотни посетителей и авторов писем навязывали ему свои взгляды. Турлоу Вид и Дафф Грин (неофициальный эмиссар президента Бьюкенена) были, пожалуй, самыми заметными сторонниками умиротворения; Гораций Грили, Уильям Каллен Брайант и Салмон П. Чейз были среди тех, кто взялся укрепить его решимость против того, что Грили назвал «ещё одним мерзким компромиссом».[1071] Он внимательно слушал, но есть все основания полагать, что он уже самостоятельно принял решение.

Некоторые лидеры республиканцев предупреждали его, что любая «уступка» Югу, вероятно, будет означать развал партии. Несомненно, это соображение сильно бы повлияло на Линкольна, если бы он был настроен на компромисс, но так как он не был настроен, нет достаточных оснований утверждать, что он сознательно предпочел спасти свою партию, а не страну.[1072] Критическими элементами в принятии решения на этом этапе были его собственное прочтение кризиса и его собственное представление о роли, которую он должен сыграть. Сильные эмоции пронизывали его размышления на эту тему, а порой и доминировали над ними. Здесь больше проявлений гордости и гнева, больше признаков самосознания, чем на любом другом этапе карьеры Линкольна. (Знаменательно, что именно в эти месяцы междуцарствия он произвел самое значительное изменение в своей внешности, отрастив бороду). Он казался почти невротически чувствительным к тому, чтобы произвести впечатление «слабости», «робости», «подхалимства» или «трусости» — все это его слова. Он считал, что публичные заявления о своём консерватизме могут подтолкнуть «смелых плохих людей» к мысли, что они имеют дело с человеком, которого можно «запугать чем угодно».[1073]