Однако вскоре восточная антирабовладельческая пресса взяла верх и начала отрицать участие Брауна, порицать характер жертв, предполагать, что, возможно, никаких убийств на самом деле не было,[373] и фабриковать истории о том, что убийства были совершены в целях самообороны.[374] Газета «Нью-Йорк Таймс» впервые напечатала историю о резне в одиннадцати неприметных строчках, как пришедшую из газеты «Сент-Луис Репабликэн», и сочла её «столь же неправдоподобной, как и многие другие [истории], появившиеся в этом журнале».[375] Корреспондент «Нью-Йорк Трибьюн» с ловкостью использовал дикие черты преступления Брауна, чтобы оправдать его, утверждая, что изуродованное тело Генри Шермана свидетельствует о том, что его убили индейцы команчи и что сторонники рабства пытались свалить это злодеяние на вольноотпущенников.[376] Автор «Трибьюн» также очернил характер каждой из жертв, описал убийства как результат драки между вооруженными и равными по численности группами сторонников и противников рабства и добавил, благочестиво: «В газетах ходят ужасные истории, искаженные и представленные в ложном свете теми, кто заинтересован в их искажении».[377]

Во время убийства Поттаватоми конгрессмены Говард, Шерман и Оливер находились в Уэстпорте, штат Миссури, и проводили своё расследование условий в Канзасе. Они вызвали Джеймса Харриса, из дома которого Генри Шерман был вызван на смерть, и Харрис начал рассказывать некоторые факты. Большинство членов комиссии, состоявшее из двух антирабочих, остановило его на том основании, что «не будут приниматься никакие показания относительно актов насилия, совершенных после принятия постановлений, организующих эту комиссию». (Позже они не очень строго придерживались этого правила и нашли место для двух несмертельных актов насилия, совершенных сторонниками рабства). Однако член меньшинства, выступавший за рабство, представил письменные показания под присягой, в которые были включены показания, которые были подавлены. Среди них было заявление, в котором Харрис назвал «человека по имени Старик Браун» лидером армии Севера, состоявшей из восьми человек. Также были приведены показания вдов Джеймса Дойла и Аллена Уилкинсона. Шестнадцатилетний Джон Дойл дал показания о том, как на следующий день он нашел тела своего отца и двух братьев. Представитель Оливер добился, чтобы все эти свидетельства были опубликованы в объемной стенограмме показаний. Но Говард и Шерман не включили их в отчет большинства, который получил широкое распространение и стал арсеналом материалов для северной прессы.[378]

Сам Джон Браун был человеком, который всегда бесстрашно признавал все, что можно было неопровержимо доказать. В данном случае доказать это было бы нелегко, и он предпочел позволить своим друзьям отрицать своё участие, а сам ничего не сказал, разве что почти случайно заметил в одном из писем своей семье: «Сразу после этого нас обвинили в убийстве пяти человек в Поттаватоми»[379] как будто это обвинение не заслуживало опровержения. Его товарищи продолжали отрицать свою роль, пока Джеймс Таунсли, один из группы, наконец не решил высказаться, подтвердив в официальном заявлении, что он вел Брауна и его людей, и «что Джон Браун-старший действительно командовал партией и приказал убить Уилкерсона [sic], Дойла с двумя сыновьями и Уильямом Шерманом».[380]

Но это произошло только в 1879 году. За двадцать лет, прошедших с тех пор, по реке Поттаватоми протекло много воды. Кроме того, появилась и исчезла Южная конфедерация. К тому времени, когда Таунсли сказал то, что хотел сказать, это уже не представляло особого интереса ни для кого, кроме историков. Кровоточащий Канзас уже давно перестал кровоточить, и Джон Уитфилд давно получил ответ на свой вопрос о том, что будет делать Гораций Грили, когда это случится. Ответ заключался в том, что Канзас истекал кровью достаточно долго, чтобы служить целям Горация Грили.

В великой борьбе, бушевавшей на протяжении пятидесятых годов, Юг столкнулся с непреодолимым препятствием: в западном мире середины девятнадцатого века он пытался защитить огромную систему человеческого рабства. Вероятно, этот недостаток был неизбежен для общества, основанного на рабстве. Но в то же время южане страдали от других и ещё более пагубных препятствий, участвуя в сражениях за несущественные цели. В этих беспричинных конфликтах Юг одержал ряд побед, которые обошлись ему дороже, чем стоили. Такой победой стал Закон о беглых рабах. Другой победой стал Остендский манифест. Закон Канзаса-Небраски был третьей. Но ни одна из них не оказалась более бесплодной для прорабовладельческих сил, чем получение контроля над первым территориальным правительством в Канзасе. Когда Пирс покинул свой пост, люди в Канзасе все ещё боролись за контроль над территорией, но битва символов уже закончилась, и «обескровленный Канзас» был присужден общественным мнением антирабовладельческому делу как одна из самых решительных побед, когда-либо одержанных в пропагандистской войне.

В своей знаменитой последней речи, прочитанной в Сенате во время кризиса 1850 года, Джон К. Кэлхун сделал поразительный анализ «шнуров», которые удерживали Союз вместе. По его словам, эти нити были многочисленны и разнообразны, и некоторые из них уже лопнули от напряжения по мере того, как секции отдалялись друг от друга. Например, национальные церковные организации методистов, баптистов и пресвитериан уже разошлись под действием напряжения. Но другие связи продолжали держаться.[381]

Из всех этих оставшихся связей ни одна не была более признана в качестве сильного объединяющего фактора, чем две национальные политические партии — вигов и демократов. Эти два замечательных организма выполняли уникальную функцию в федеральной системе Америки. В силу природы этой системы каждый штат на уровне штата имел свои собственные политические проблемы и политические организации, но каждый штат был также общим участником национальных дел и, как таковой, нуждался в координирующем механизме для приведения своих собственных политических импульсов в рабочее взаимодействие с политической жизнью других штатов. Две национальные партии удовлетворяли эту важную политическую потребность.[382] Будучи слабо артикулированными структурами, они могли функционировать как оппортунистические коалиции различных государственных организаций. Но в то же время определенное единомыслие среди демократов и вигов придавало каждой группе определенную философскую сплоченность. Демократы имели обобщенную и мягкую популистскую ориентацию, а виги — столь же мягкую ориентацию на ценности собственности. Эти различия придавали партийным различиям некоторый реальный смысл. Однако в англо-американской политической традиции партии выражали себя диффузно, в установках и тональных качествах, а не в доктринах и догмах. Представляя интересы, а не идеологию, они демонстрировали покладистость, уступчивость, некоторую циничность и антиинтеллектуальные тенденции, которые свойственны коалициям групп интересов. Отсутствие четкой рационализации целей способствовало определенной расхлябанности, которая позволяла обеим партиям удерживать в своих руках смешанный пакет разнообразных государственных организаций.

Относительно не обремененные идеологической миссией, эти две партии не обладали достаточной интеллектуальной направленностью, чтобы предложить избирателям четкие альтернативы. Таким образом, они не справились с одной из классических функций, теоретически приписываемых политическим партиям. Но, потерпев неудачу, они прекрасно выполнили другую, не менее важную, хотя и менее ортодоксальную функцию: они способствовали консенсусу, а не расколу. Побуждая людей искать широкую основу для народной поддержки, они способствовали сплоченности общества и не позволяли обострять разногласия до опасной остроты. Не имея идеологического согласия в качестве основы для сплоченности, партии все же могли культивировать единство, основанное на атмосфере, которую люди развивают, работая вместе, или на практической потребности, которую различные группы могут испытывать в поддержке друг друга.