Но этот прилив спал так же быстро, как и поднялся. Последние американские войска покинули Мексику в августе. К тому времени, когда они это сделали, французская армия подавила восстание рабочих в страшные июньские дни на баррикадах Парижа, и Франция перестала быть генератором либерального национализма в Европе; к концу года во главе правительства будет стоять Наполеон Малый. В Италии пьемонтские войска потерпели сокрушительное поражение при Кустоцце, и Милан вновь оказался под австрийским контролем; ещё через год король отречется от престола, последняя отчаянная борьба итальянского народа будет подавлена в Риме и Венеции, а Гарибальди отправится в ссылку в качестве свечного мастера на Статен-Айленде. В Германии Франкфуртский парламент начал растрачивать свою националистическую энергию в бесполезной войне с Данией и в тщетных академических дебатах; ещё через год его члены узнают, что никому не нужна имперская корона, которую они присвоили, и остатки их тела, переведенные в Штутгарт, будут бесславно заперты в своём зале. После 48-го года в Германии Карл Шурц уехал в Америку, Карл Маркс отправился в Британский музей, чтобы стать проповедником, а не практиком революции, а Отто фон Бисмарк начал планировать национальное объединение, которое будет основано на крови и железе, а не на либеральных реформах. В Богемии маршал Виндишгратц быстро расправился с Панславянским конгрессом, а в Будапеште мадьяры столкнулись с той самой силой, на которую сами ссылались, когда хорватские и сербские националисты восстали против венгерского контроля; Кошут вскоре стал героем, возвышенным в своём поражении, львиным изгнанником в триумфальном американском турне, которое привело его в 1852 году на обед в Белый дом с президентом Филлмором, в то время как его пылкая свита разбирала мебель в «Хотеле Брауна».[26]

После скоротечного часа славы, приправленного невероятно романтическими эпизодами героизма и драматизма, либеральный национализм в Европе потерпел катастрофу, от которой так и не смог оправиться. Тот факт, что это произошло, сделал успех национального эксперимента в Америке ещё более важным для судьбы демократического национализма в современном мире. Это была важнейшая истина, которую позже подтвердил Авраам Линкольн в Геттисберге, когда, ни разу не упомянув слово «Америка», он определил Гражданскую войну как испытание, призванное определить, сможет ли «эта нация или любая другая нация, так задуманная и так преданная, долго продержаться».

Но хотя в конце 1848 года либеральный национализм в Америке, казалось, находился на подъеме, что резко контрастировало с его поражением в Европе того времени, на самом деле он столкнулся в Новом Свете с проблемами почти столь же серьёзными, как и те, что одолели его в Старом. Победа американцев над Мексикой и завоевание Юго-Запада закрепили триумф национальной экспансии, но в то же время он вызвал высвобождение сил, вызывавших междоусобные противоречия. Национальное согласие во многом зависело от существования некоего баланса между северной и южной частями Соединенных Штатов. Решение о войне нарушило этот баланс, а приобретение новой империи, в которой каждая из частей хотела доминировать, поставило его под ещё большую угрозу. Таким образом, события, ознаменовавшие кульминацию шести десятилетий захватывающего национального роста, в то же время ознаменовали начало межнациональных распрей, которые на протяжении четверти века будут подвергать американский национализм самым суровым испытаниям. Возможно, можно даже сказать, что события, которые дали американскому национализму силы выжить, также породили высшую угрозу его выживанию.

Если кульминацией раннего роста американского национализма стал договор, превративший Соединенные Штаты в трансконтинентальную республику, то зарождение секционализма, едва не погубившего нацию, символизировала поправка к законопроекту об ассигнованиях, которая так и не была принята. Оба символа появились неожиданно, как работа малоизвестных людей — отвергнутого эмиссара, который до этого был клерком в Государственном департаменте, и новичка из Пенсильвании по имени Уилмот. О любопытном совпадении и взаимодействии национальных и секционных сил говорит тот факт, что поправка Уилмота, поднявшая занавес секционной драмы, была принята 8 августа 1846 года, почти за два года до того, как договор Триста стал сигналом к апогею национализма, которому уже начали угрожать секционные силы.

Восьмое августа пришлось на субботу. Первая сессия первого Конгресса Джеймса К. Полка проголосовала за отставку в следующий понедельник, и обе палаты находились в обычной суматохе конца сессии. В этот одиннадцатый час Полк принял запоздалое решение проглотить неприятную необходимость. В течение многих недель, ещё до начала Мексиканской войны в мае, он маневрировал, чтобы получить средства для переговоров о договоре, по которому Соединенные Штаты приобрели бы территорию у Мексики. Не желая преждевременно раскрывать свои цели, он сначала пытался договориться об ассигнованиях, которые должны были быть проголосованы Сенатом на тайном исполнительном заседании, после чего их можно было бы направить в Палату представителей и принять без обсуждения. Но виги наконец дали понять, что огласка будет ценой их поддержки. После этого Полк решил раскрыть свои намерения и около полудня 8 августа направил в Палату представителей публичное послание, в котором выразил надежду, что «Мексика может уступить территорию…», за что «мы должны заплатить им справедливый эквивалент», и попросил ассигновать 2 миллиона долларов на проведение переговоров.[27]

Таким образом, президент объявил о цели, которую все понимали в частном порядке, но никто не знал публично.[28] Отложив объявление до кануна перерыва, он оставил лишь несколько часов для выражения протеста, но также и минимум времени для принятия своей меры. Однако фактор времени не обескуражил лидеров демократов. Они сразу же привели в движение механизм партийного контроля, и Палата проголосовала за рассмотрение предложенных ассигнований в тот же вечер, руководствуясь правилом, которое ограничивало дебаты двумя часами, при этом ни одному члену не предоставлялось более десяти минут.[29]

Когда Палата собралась после ужина, члены — некоторые частично в состоянии алкогольного опьянения — потащились внутрь с неохотой, лишь наполовину смирившись с мыслью о тяжелом заседании в одну из самых знойных августовских ночей в Вашингтоне. Ледяная вода и вентиляторы были в большом дефиците, и не было никаких дам, чтобы украсить Палату, как это делалось в дни, когда ожидались крупные ораторские выступления. Но по мере того, как сессия начинала продвигаться, в воздухе витала атмосфера ожидания.[30]

Опытные политические практики, возможно, предчувствовали, что может произойти нечто вроде потрясения. В течение семи месяцев администрация проводила свои меры через Конгресс с чрезвычайно жестким контролем, мало заботясь о чувствах рядовых членов. Объявление войны Мексике, меры по поддержке войны, Орегонский договор, снижение тарифов, разработанное министром финансов Робертом Дж. Уокером, вето президента на законопроект о реках и гаванях, который обеспечил бы свинину, дорогую многим конгрессменам, — все это сопровождалось треском кнута партийной дисциплины, все это вызвало негодование в различных кругах, и все они подверглись нападкам в выступлениях на заседании. По некоторым вопросам демократы-северяне нарушали партийные ряды, чтобы голосовать против администрации. Внутри партии пока не возникло серьёзной оппозиции, но настроение многих демократов было гневным, а вопрос о территориальных приобретениях оставался острым.