Предложение Мирной конференции из семи пунктов не вызвало особого энтузиазма в ходе законодательного шквала конца сессии. Оно не могло быть даже рассмотрено в Палате представителей без приостановки правил двумя третями голосов, а этого его сторонники так и не смогли добиться, когда им разрешили попробовать 1 марта. За два дня до этого Палата представителей наконец-то проголосовала по компромиссу Криттендена и отклонила его 113 против 80. Законопроект о принятии Нью-Мексико, номинально как рабовладельческого штата, также потерпел поражение. Однако Корвину удалось получить необходимые две трети голосов за свою поправку к конституции, запрещающую любые поправки, уполномочивающие Конгресс вмешиваться в рабство в штатах. Около сорока пяти республиканцев поддержали эту уступку, зная, что она приемлема для избранного президента.[1055]
В Сенате Криттенден приветствовал план Мирной конференции как замену своему собственному, но к вечеру воскресенья, 3 марта, он с грустью пришёл к выводу, что ничего нельзя спасти, кроме согласия с конституционной поправкой Корвина. Дебаты продолжались всю ночь, и ближе к рассвету в день инаугурации поправка, наконец, была принята с минимальным перевесом в 24 голоса против 12.[1056] Затем, когда Палата уже закрылась, Сенат приступил к серии бессмысленных голосований по компромиссным предложениям. Рекомендации Мирной конференции были отклонены 28–7, после чего план Криттендена наконец-то был поставлен на голосование и потерпел поражение 20–19.[1057]
Законодательный компромисс провалился, потому что большинство республиканцев в Конгрессе не желали отказываться от основополагающего принципа своей партии, и вдвойне не желали делать это под давлением. Фактически, они никогда не отдавали большинство своих голосов ни за одно прокомпромиссное решение в обеих палатах. Даже поправка Корвина получила всего 40 процентов голосов, хотя принцип, заложенный в ней, был одобрен Чикагской платформой. Однако эта платформа не была написана перед лицом открытого движения за отделение. Хотя кризис, несомненно, напугал многих республиканцев, и они встали в ряды «защитников Союза», элемент угрозы, по-видимому, оказал обратное воздействие на большее число людей, ожесточив их сопротивление компромиссу.
Значительное меньшинство республиканцев все же поддержало некоторые второстепенные уступки, в основном в качестве стратегического вопроса, и многие историки, соответственно, преувеличили возможность раскола партии, игнорируя необычайную солидарность, проявленную по ключевому вопросу — продлению рабства. Решающим фактом является то, что республиканцы в Конгрессе так и не подали ни одного голоса за план Криттендена.
Правда, республиканцы полностью сотрудничали в создании трех новых территорий (Колорадо, Невада и Дакота), не предпринимая никаких усилий для запрета рабства ни в одной из них. Дуглас не мог удержаться от того, чтобы не похвалиться, что таким образом они наконец-то отказались от Провизо Уилмота и приняли вместо него его собственную формулу «невмешательства», которой так много злоупотребляли в отношении территорий. Но, проявив некоторую снисходительность, он также похвалил «патриотизм» республиканцев, отказавшихся от главной партийной доктрины, когда «её следствием стало бы нарушение мира в стране». Южане, продолжал он, должны принять это замечательное отступление, наряду с готовностью республиканцев гарантировать рабство в тех штатах, где оно уже существовало, как «свидетельство благотворного изменения общественного мнения на Севере».[1058] Однако этот аргумент не произвел особого впечатления на южан и не вызвал особого беспокойства среди республиканцев. Ведь обе стороны знали, что при президенте-республиканце, назначающем территориальных чиновников, вероятность того, что на новые территории будут ввезены рабы, невелика. Кроме того, три органических акта, в отличие от плана Криттендена, не делали никаких словесных уступок рабству. Таким образом, они фактически соответствовали Чикагской платформе, которая призывала к запретительному федеральному законодательству только в том случае, если оно окажется «необходимым».[1059]
Одним словом, республиканцы, не поступаясь своим главным принципом, могли теперь более гибко подходить к его реализации, поскольку вскоре им предстояло получить контроль над исполнительным ведомством. Но последствия этого контроля, в свою очередь, заменили территориальный вопрос в качестве фокуса конфликта между сектами. Сецессия началась, в конце концов, не как реакция на что-либо сделанное или оставленное без внимания Конгрессом, а скорее как реакция на избрание Линкольна. Это был новый вид национального кризиса, вызванный самим народом, а не его законодателями. Традиционные методы работы Конгресса могли справиться с этим кризисом лишь косвенно; ведь нерешенные проблемы секционного характера теперь были менее важны, чем сдвиг политической власти на север и реакция на него южан.
Одно событие особенно четко обозначило конец эпохи. В конце января, не встретив практически никакого сопротивления со стороны южан, Конгресс одобрил принятие Канзаса в качестве свободного штата — Канзас больше не кровоточил и не был боевым кличем.[1060] Таким образом, самая проблемная из территорий перестала быть территорией; три новые территории были созданы без особых споров; и ни северяне, ни южане не проявляли особого интереса к тому, что будет с территорией Нью-Мексико. С практической точки зрения территориальный вопрос казался в значительной степени исчерпанным.
Однако именно территориальный аспект компромисса Криттендена республиканцы отвергали наиболее решительно, а южане требовали наиболее настойчиво. В то же время, поддержав поправку Корвина, дающую рабству в рабовладельческих штатах вечную конституционную гарантию, многие республиканцы согласились на то, что сейчас кажется ужасающе большой уступкой Югу; но южане в Конгрессе в большинстве своём отнеслись к этой уступке как к «простому балагану».[1061] Существует множество объяснений этой двойной аномалии, включая страх республиканцев перед южным экспансионизмом и голод южан по поводу отказа республиканцев от республиканизма. Возможно также, что просто привычка заставляла обе стороны придерживаться привычной линии спора. Но, кроме того, похоже, что ни Север, ни Юг не имели ничего большего, чем смутное понимание того, о чём шла речь между ними, и чего они хотели друг от друга.
Вопрос о том, были ли республиканцы или компромиссники мудрее и патриотичнее в своём поведении, остается предметом научного спора, который иногда с восхитительным мастерством повторяет яростный дух дебатов в конгрессе зимой, когда происходило отделение. Конечно, многое зависит от ретроспективного прогноза результатов успеха Криттендена, и здесь необходимо подчеркнуть важность времени. Учитывая сопротивление, которое пришлось преодолеть сторонникам сецессии в глубине Юга, нетрудно согласиться с мнением Дугласа, что «если бы предложение Криттендена удалось принять в начале сессии, оно спасло бы все штаты, кроме Южной Каролины».[1062] То, что Конгресс действовал так быстро и решительно, само по себе было бы достаточно эффектно, чтобы заставить сепаратистов задуматься, не считая сути предложенных уступок. Но столь оперативное поведение на открытии сессии было бы неестественным в любое время, и тем более маловероятным в чрезвычайной неразберихе декабря 1860 года. Дуглас, как никто другой, должен был понимать, что компромисс по спасению Союза, достигнутый к Новому году, был чем-то слишком маловероятным, чтобы рассматривать его в ретроспективе как жизнеспособную историческую альтернативу.
