Я видел трясущиеся руки Лоткина. По нему можно было увидеть, насколько он устал от последних нескольких дней, постоянно находясь за чертежами и стараясь устранять каждую проблему, которая постоянно появлялась во время работы механизмов, а их хватало с избытком.

Супротив Лоткина стоял Шуляков. Он был нашим главным механиком и возвышался над всей остальной плеядой конструкторов, как монолитная гора. Шуляков был молчалив, с руками, покрытыми странным рисунком из шрамов, ожогов и свежих порезов. С Лоткиным он не спорил, лишь хмурился.

— Ток — ненадёжно. В бою может отказать, — цедил он сквозь сжатые зубы, — Механику можно и на полевых лагерях починить, а с электроникой не получится так. Электроника — дорого. Машина и без того выходит настолько тяжёлой для бюджета, что если десяток таких собрать, то можно полк пехоты по последнему слову техники снарядить.

Конфликт назревал. Лоткин обвинял Шулякова в ретроградстве, тот в ответ лишь хмурился и чертил в блокноте какие-то схемы, сопровождая свои записи бубнежом. Я понимал обоих: Лоткин видел будущее в электричестве, Шуляков же доверял только тому, что можно починить молотком и зубилом прямо на поле боя. И мне, как руководителю проекта, предстояло найти решение. Конечно, можно было бы обратиться к руководству центра, чтобы повлиять на инженеров, но тогда была грош мне цена как руководителю.

Я собрал весь конструкторский отдел в чертёжной зале. Воздух был наэлектризован — не только от споров, но и от настоящего напряжения: сроки поджимали, а танк всё ещё был грудой бронелистов и нестыкующихся механизмов. Я подошёл к доске и провёл линию. «Башня будет вращаться вручную, но с расчётом на то, что позже мы поставим электропривод, когда убедимся в его надёжности». Лоткин заскрипел зубами, но кивнул. Шуляков кивнул, дёрнув косматой бородой. Компромисс был найден, но даже так проблемы не заканчивались.

Следующим камнем преткновения стала ходовая часть. Гусеницы, заказанные у завода в Риге, оказались слишком хрупкими — при первых же испытаниях треснули траки. Пришлось срочно переделывать, усиливать сталь, менять конструкцию. Работали сутками, спали прямо в цеху, завернувшись в шинели. Я лично стоял у станков, проверял каждую деталь. Это была не прихоть — я понимал, что если мы допустим ошибку сейчас, на полигоне танк развалится, а вместе с ним и наша репутация. Если проблемы со стрелковым вооружением мне ещё готовы были простить, но те серьёзные средства, которые казна выделила на реализацию проекта, уже так просто мне бы не разрешили растратить настолько просто и без последствий.

Не прошло и трёх месяцев с момента начала производства, как танк, ещё неокрашенный, с грубыми сварными швами, стоял на заснеженном поле под Москвой. Машина казалась живой — низкий, широкий, с башней, нацеленной вперёд, как голова хищника. Механик-водитель Калинин, вызывавшийся самолично испытать сложную новую машину, забрался внутрь, тогда как весь остальной экипаж дожидался его внутри. Раздался рёв мощного дизельного двигателя, танк дёрнулся, затрясся, затем медленно пополз вперёд. Гусеницы вгрызались в снег, башня медленно, но плавно повернулась — Шуляков лично проверил все узлы вращения.

Прошло несколько секунд, наблюдатели отошли в сторону. В трёх сотнях метров стояла громадная, но успевшая поржаветь цистерна, в которой некогда провозили нефть из Баку. Она была специально выкрашена в ярко-красный цвет, чтобы её можно было заметить на высоком расстоянии даже в снежном зимнем покрывале. Конечно, это было послабление для первого экипажа экспериментальной версии танка, но для неофициального тестирования можно было пойти на такие шаги.

Я скрылся за высоким земляным бруствером, закрыл уши ладонями и открыл рот. Над окопом взметнулся алый треугольный флаг, и через мгновение рявкнула пушка. По ушам ударило даже сквозь плотную вату. Танк от отдачи качнулся назад, а бочка… Цистерны теперь просто не существовало. На её месте, где раньше было яркое красное пятно, теперь красовался глубокий кратер. Прошёл десяток секунд, и раздался второй, а затем и третий выстрел. Пушка работала без больших проблем и наверняка смогла бы отработать и дальше, но на испытания взяли лишь один ящик, который расстреляли меньше чем за минуту. Экипаж, надрессированный десятками часов, работал как слаженный механизм, и вскоре махина с позиции для стрельбы подкатила к окопу, за которым прятались молчаливые от шока наблюдатели первого испытания.

— Это точно нужно показать самому императору! — прошептал сидящий со мной в окопе лейтенант, который первый отошёл от шока и теперь смотрел на меня с горящими глазами, — Так с этим мы не только Берлин во второй раз возьмём, но и по всей Европе паровым катком пройдёмся.

— Обязательно, — хмыкнул я, — Только некоторые детали подправим и обязательно всё покажем.

Второе испытание назначили через неделю. Утро тогда выдалось морозным, но небо было чистым. На полигоне близ столицы, затянутом серой дымкой инея, собрался узкий круг высших чинов — те, кому император лично дозволил присутствовать при испытаниях. Среди них выделялась фигура Великого Князя Александра Александровича, заведующего всей силовой частью государства. Он стоял чуть впереди остальных, закутанный в длинную шинель с бобровым воротником, руки в перчатках сжаты за спиной. Его взгляд, холодный и оценивающий, скользил по танку, который теперь уже не был грубым нагромождением металла, а обрёл законченный, грозный вид.

Машину раскрасили в пятнистый камуфляж — зелёные и коричневые разводы по серой основе, чтобы сливаться с лесистой местностью. На броне красовался двуглавый орёл — знак того, что это уже не просто опытный образец, а будущее оружие Российской Империи. В корпусе, справа от водителя, был встроен пулемёт, его ствол торчал из узкой амбразуры, прикрытой бронезаслонкой. Башня, массивная и угловатая, формой напоминающая усечённую пирамиду, медленно поворачивалась, словно осматривая собравшихся, а длинный ствол главного орудия смотрел в небо.

Сперва танк двинулся вперёд, гусеницы с лязгом вгрызались в подмёрзшую землю. Он шёл уверенно, без рывков, дым из выхлопной трубы стелился за ним плотным сизым шлейфом. Затем раздалась команда, и башня быстро, насколько это позволял сделать не самый расторопный электрический привод, развернулась — пушка грохнула, выбросив языки пламени и дым от сгоревшего. Снаряд ударил в старую кирпичную стену, оставленную как мишень, и та рухнула в облаке пыли и щебня. Пулемётчик дал очередь — пули прочертили воздух и впились в плотные мешки с песком. Всё работало как часы.

Но главным испытанием была броня. Танк остановился посреди поля, и по сигналу пехотинцы открыли огонь из винтовок. Пули застучали по корпусу, как град по жести, но ни одна не пробила. Затем ударила полевая пушка — снаряд угодил в лобовую плиту, оставив лишь глубокую вмятину, после чего стальная болванка отлетела в сторону. Внутри сидел экипаж — я видел через линзы бинокля, как механик-водитель, бледный, но собранный, через смотровую щель наблюдал за происходящим. Ещё несколько выстрелов, ещё вмятины, но броня держала. Танк оставался невредим.

Когда испытания завершились, Великий Князь подошёл ко мне. Его лицо, обычно непроницаемое, выражало редкое удовлетворение. Казалось, что такого удовольствия его лицо не отображало даже после испытаний моего автомата, который уже понемногу стал распространяться среди гвардейских частей русской императорской армии. Если бы Александр проявлял чуть больше эмоций, то наверняка бы на его лице сейчас гуляла весёлая улыбка.

— Добротная машина вышла, — коротко сказал Рюрикович, приказом отославший находящихся на испытаниях генералов в сторону и подозвавший меня для беседы, — Пушка хороша, пулемёт, и экипаж у тебя бесстрашный какой-то вышел. Уж думал, беде быть, когда из полевой пушки по танку ударили, а они сидят себе.

— Не зря свой хлеб едим.

Я улыбнулся Александру, смотря за тем, как солдаты вылезают из танка, потряхивая головами после выстрела. На их головах было раннее подобие шлемофонов, но защиты ушей в них точно не хватало. Когда танк стрелял даже в пяти метрах, то хотелось снять с себя уши и поставить на их место запасные, так что экипировку танкистов точно нужно дополнить.