Апелляция в одной из таких зарисовок к воображаемой публике наводит на мысль, что дневник был для него способом не столько разобраться в себе, сколько обратиться к будущим читателям:
24 [ноября]. Знаете вы восход солнца в сопках?
Мрак пропадает сразу, как-то неожиданно смотришь в одну сторону, темно, повернулся, закрыл на мгновение глаза – и сразу день. Как будто свет подстерегал вас, ждал, когда вы откроете дверь, и он войдет, перламутрово-переливчатый. Солнца еще нет, а небо пылает не только на горизонте, а все. Небо горит, колеблется небо, как сцена театра под опытной рукой мастера, по ходу действия окрашивается во все цвета. Взрываются ракеты, стреляя лучами света из‑за вершины сопки. Тишина, торжественная тишина, такая, как будто сейчас произойдет священнодействие, как будто сейчас совершится что-то такое, что не случится без тишины. Тишина все нарастает, а небо достигает наибольшей красочности, апогея. Общий свет не прибавляется. И… сразу из‑за сопки выплыл огненный шар солнца, лучезарно теплый, а навстречу ему грянул птичий хор (ЧИ 72–73).
За этим восторженным описанием природы следует будничная дневниковая запись с подробностями лагерных ужасов:
День наступил. Начался день, а с ним все подлости. Одна из подлостей: на ф-ге драка, дерутся бабы. Бьют бывшую н-цу ф-ги и убивают. Мы бессильны помочь, нам на ф-ге применять оружие запрещено. <…> Все они 35-цы, но все же жалко человека. <…> Ну уж ладно, пускай з/к сами себя бьют, нам не пачкаться в ихней крови (ЧИ 73–74).
Пейзажные зарисовки как бы принадлежат иной реальности, отличной от бамовской. Изображая возвращение к лагерной действительности, автор отказывается от «поэтичности», возвышенности языка. Характерная для этих записей стилистическая полярность также отражает двойственность жизни Чистякова в лагере и даваемых им оценок.
Запись от 15 ноября полностью состоит из впечатлений от заката солнца, к которым присоединяются наблюдения, предполагающие возможность внешнего взгляда на его лагерное житье:
Ночь. За окном мрак. Только разве что зная ощущаешь 30‑метровую насыпь в 50 метрах. С грохотом, рассыпая снопы искр, проносится по мосту товарный поезд. Теплушка дымит маленькой трубой буржуйки. Едут призывники. Смотрят, наверное, на нас и думают: живут и здесь люди. Да, живет и здесь шалман – цыганский табор.
Годы впечатлений оставят свой след (ЧИ 64–65).
Несомненная удача – иметь возможность читать этот случайно обнаруженный текст, который попал в архив «Мемориала» и теперь опубликован Ириной Щербаковой, на фоне текстов жертв. Впрочем, едва ли можно назвать его текстом преступника. Чистяков не был чекистом, нести службу на стройке его отправили вопреки его воле: в этом он смысле он не типичный представитель стороны преступников. С точки зрения историка «Мемориала» Ирины Щербаковой дневник Чистякова – «одно из достоверных свидетельств, разоблачающих порочность сталинской системы принудительного труда»[430].
Несмотря на упомянутую апелляцию к читателям, адресата у дневника нет, он предназначен прежде всего для автора, который, ведя ежедневные записи, хотел таким образом разобраться в собственном положении и вызываемых им чувствах. Вне всякого сомнения, это отнюдь не чистый отчетно-информационный текст: отсутствуют точные описания работ, устройства и структуры лагеря, поскольку для пишущего эти сведения избыточны. В своих заметках о лагерной жизни Чистяков описывает систему изнутри, но не снаружи. У читателей, ставших адресатами волею случая, возникают вопросы об условиях на стройке БАМа. Удивляют многочисленность побегов и столь малый страх перед санкциями, что такие попытки предпринимались снова и снова. Удивительно это потому, что внедренная Френкелем на Соловках система, известная как «власть соловецкая», царила и в БАМлаге: она слыла самой суровой в ГУЛАГе[431]. Ежедневные записи прекращаются 17 октября 1937 года. Чистякова арестовали (чего он всегда боялся), но уже в 1941 году призвали в армию. В том же году он погиб на фронте в Тульской области[432].
Использованный Щербаковой предикат «достоверный» возвращает нас к проблеме аутентичности.
Аутентичность зависит от жанра. В повести Солженицына, в переписке двух по-разному затронутых сталинской системой людей и в дневнике лагерного работника (оба последних документа надежно сохранились) эффект аутентичности достигается по-разному. Критерием выступает обработка действительности, или роль, которую играет момент фикциональный, художественный. Фикциональными компонентами солженицынской повести служат фигура «наивного» рассказчика, сжатие действия в один-единственный день, развивающий одну из традиций русской литературы повествовательный стиль и структура повествования, но вместе с тем у текста есть отчетливый реальный субстрат, гарантированный личным опытом автора. Поэтому текст Солженицына мог читаться и как документ. При чтении обработанных Файджесом писем следует учитывать факт переписки и реальность корреспондентов, которые писали в конкретных, поддающихся исторической проверке местах и достоверно получали послания друг друга (за некоторыми исключениями). Факт корреспонденции – одно, стилистическое оформление – другое. Оба пишущих не консультировались ни с каким «письмовником», не прибегали к формам наподобие письма с соболезнованиями или поздравительного письма, зато опирались на культурную традицию эпистолярного жанра, каким он представлен в русской литературе (богатой семейными, любовными, путевыми письмами). Это значит, что писали они изнутри имевшей для них определяющее значение среды, в которой владение эпистолярными формой и стилем было обычной частью образования. На основе этого они выработали способ письма, позволявший компенсировать утрату непосредственной устной коммуникации с ее спонтанностью и делиться друг с другом своими чувствами и конкретными впечатлениями (институтскими – лагерными). Тот факт, что из этого получилось некое подобие fiction, объясняется инструментализацией аутентичного, которая также способствовала выдвижению на первый план аффективного потенциала этих писем. Читатель дневника тоже сталкивается с фикциональным элементом, состоящим в соприкосновении двух стилистических уровней и в чередовании (пусть и оправданном) коротких и длинных записей. Дневниковый жанр с его сложившимися за долгую историю функциями (самоутверждение, исповедь, мысленный эксперимент, терапия, частное суждение о мире), который используется на определенных жизненных этапах или же сопровождает пишущего постоянно, в случае Чистякова тоже выполняет задачи разрядки, рефлексии, разговора с самим собой, фиксирования событий. Именно последнее позволило серьезно отнестись к его дневнику как к достоверной информации о некоторых аспектах лагерных условий, тем более что его причастность к лагерной жизни в определенном качестве неоспорима. И переписка, и дневник причисляются к историческим источникам, чьи данные поддаются оценке. В известном смысле статус документа, обретаемый повестью Солженицына благодаря реальной основе, переписке и дневнику присущ с самого начала, в силу жанровой принадлежности.
Дискуссия об аутентичном нацелена на его «разоблачение», выявление конструкции, которая его поддерживает, или конвенции, которой оно следует, или манипулирования данными[433]. Антитеза аутентичности (как подлинности, неискаженной непосредственности, искренности, фактичности) – либо неподлинность, инсценировка, искусственность, либо фальсификация, введение в заблуждение (fake news), что толкает дискуссию в разные стороны. Из жанровой обусловленности эффекта аутентичности вытекает, что при его оценке релевантной оказывается не только соответствующая конвенция, но и ее нарушение (как раз нарушение жанровых правил может создать новое качество аутентичности). Чтение текстов о ГУЛАГе сопряжено с ожиданием, что мы будем узнавать конкретные факты, что надежности (искренности) авторов можно доверять, и подразумевает готовность иметь дело с повествованием, автобиографией, дневником или их вариациями[434].
