Несомненно, задокументированный этими письмами случай отношений между арестантом и человеком «с воли» – редкость; супруги нередко разводились, а между двумя разделяющими одну участь заключенными иногда завязывались любовные романы (Евгения Гинзбург и Антон Вальтер, Ванда Бронская-Пампух и ее вымышленный/реальный возлюбленный). Зато участников этой переписки можно сравнить с Карлом Штайнером и его русской женой, которая на момент его ареста находилась на позднем сроке беременности и ждала его все эти 7000 дней, с тем отличием, что их разлука не преодолевалась эпистолярным контактом такой интенсивности и регулярности, как в случае Льва и Светланы.

Хотя исходящее от самого Файджеса повествование и отобранные им письма дополняют друг друга, принадлежат они все-таки к разным жанрам. Стилистический анализ представленных писем обнаруживает их зависимость от эпистолярных образцов из русской литературы, вместе с тем подтверждая, что подобные образцы требовались, более того – составляли тот необходимый фонд, к которому обращались те, кто взялся за перо вынужденно; знакомые формы позволяют им объясняться друг с другом, ведь образование у них одинаковое. Особую черту этих писем составляет неоднократная тематизация их написания, получения и отправки, роли посредников, «нелегальной» почты, момента времени. Примером поэтики эпистолярного может послужить эпизод, когда после долгой разлуки Лев вдруг узнает почерк подруги, различая эти обращенные к нему письменные знаки в кипе писем, адресованных другим заключенным. Наблюдаются также признаки развития письменного стиля и стилистических различий между манерами корреспондентов. «Подлинность» чувств, которыми они обмениваются, не вызывает у читателя никаких сомнений: опубликованные письма красноречиво охватывают период растущего сближения разлученных. Правда, о гулаговской повседневности мы, что отмечено и в упомянутой рецензии, не узнаем почти ничего нового по сравнению с текстами, изданными в 1960–1970‑е годы; подтверждается топика известных текстов. Из разбросанных по письмам намеков можно, впрочем, заключить, что в Печорлаге, где отбывал заключение Лев, лагерные нормы трактовались относительно вольно, а взяточничество или благожелательное равнодушие по части соблюдения правил могли приводить к небольшим послаблениям, делая границу между «зоной» и внешним миром проницаемой. На Колыме и в Норильске едва ли нашлись бы аналогичные «условия». Как и во многих других лагерных историях, главную роль в судьбе Льва сыграли, по-видимому, обстоятельства, не позволившие ему «достичь дна». Вдвойне интересно сообщение Льва о его квазиинженерной деятельности (естественной с учетом его профессии): во-первых, оно позволяет заглянуть в лагерную систему, для обслуживания которой требовались специалисты; во-вторых, означает тот самый счастливый случай, который Примо Леви (наряду с ловкостью в ущерб другим и забвением долга) называет среди причин, которые позволяли выжить; к придуркам в солженицынском смысле причислить его нельзя.

Как интерпретатор, принадлежащий к более позднему поколению, Файджес в Just Send Me Word присваивает перспективу корреспондентов и присоединяет к их голосам свой собственный. На мой взгляд, пропорция цитируемых выдержек из писем и биографического повествования в этом сдержанном жанровом гибриде и составляет пере- и обработку Файджесом этого исключительного материала, которую можно трактовать как «нарративное обрамление» аутентичного.

Этот обнаруженный всего несколько лет назад дневник вохровца, в 1935–1937 годах работавшего на одной из строек Байкало-Амурской магистрали, показывает происходившее в БАМлаге[426] глазами участника из числа «командиров». Автор дневника Иван Чистяков был отправлен нести службу в один из лагерей, возникших вдоль протяженного участка строящихся вторых путей трассы, в качестве командира взвода вооруженной охраны. Щербакова рассказывает о «призыв[е] во внутренние войска» для надзора за «путеармейц[ами]» в период, когда стартовали масштабные проекты по приказу Сталина, а нехватка кадров, включая надзирающий персонал, диктовала служебные обязанности подобного рода. Для осуществления этого руководимого ОГПУ-НКВД проекта использовался только принудительный труд. Сюда были переброшены подневольные рабочие со стройки Беломорско-Балтийского канала – первого крупного проекта такого рода. Щербакова называет «строительство БАМа (сложнейшей многокилометровой железнодорожной структуры)» одним из «амбициозных гулаговских проектов», осуществить который предстояло при помощи лопаты, тачки, кайла и пилы[427].

Солженицын посетовал однажды, что в мемуарах, автобиографиях и лагерных записках не учитывается сторона охраны, надзирателей. Здесь же представитель этой другой стороны высказывается сам, впервые ясно давая понять то, что и так можно было предполагать: не только для заключенных, но и для некоторых охранников служба эта была не просто полна всяческих лишений, но и поистине мучительна. Это несомненно в случае Ивана Чистякова, который изо дня в день надеется на то, что его положение изменится в результате увольнения со службы, но вместе с тем опасается, что вследствие какого-нибудь промаха и сам будет арестован, то есть предстанет перед судом, тем более что в случае подобного «проступка» он как исключенный из партии (из‑за непринадлежности к рабочему классу) едва ли сможет рассчитывать на снисхождение. В своих записках Чистяков не делает различия между политическими и уголовниками, упоминает вновь прибывающих беспризорников и отмечает их частые (по-видимому, успешные) побеги, ответственность за которые возлагают на него. Очевидно, работа на длинной трассе не допускала тотального контроля, часто упоминается об отсутствии конвоя. Куда в этой крайне неприветливой местности могли податься беглецы – неясно. Из карательных мер Чистяков упоминает расстрелы, чью бесполезность подчеркивает с долей негодования. Без особого сочувствия отмечает он следующий случай:

Чистяков не раз упоминает, что бить и стрелять запрещено. О последнем он открыто сожалеет, поскольку вина за побеги и нарушения режима возлагается на него. Однажды он сам, вооруженный до зубов, отправляется на участок железнодорожных путей, чтобы помешать массовому побегу приговоренных к принудительным работам. Воспользовался ли он оружием – не сообщается. Будучи вохровцем, чекистом он не был. День за днем он описывает холод, затем жару, нехватку жилого пространства (ему не удается получить пригодную для житья комнату), вынужденный отказ от всякой гигиены (посещение бани предусмотрено раз в пару недель), отсутствие чего бы то ни было, что напоминало бы об оставленном московском мире с его культурой. Упоминается театр, уровень которого плачевен, кино, где показы невозможны из‑за технических проблем. Нередко описания конкретных реалий дополняются более «высоким» образным впечатлением, что придает многим из его записей стилистическое своеобразие, конкурирующее с телеграфным стилем в других местах:

Заметки в телеграфном стиле, подчас не позволяющие распознать контекст и придающие сокращенным намекам на какие-либо обстоятельства и их виновников видимость бессвязности, как раз ввиду своей сжатости рождают впечатляющие образы. В обязанности Чистякова также входило обучение охранников и, по-видимому, заключенных. Имеется ли в виду воспитательная работа с учетом исправительного характера лагеря, политинформация или общеобразовательная подготовка – ясно не говорится. Из следующего замечания можно заключить, что одной из функций чистяковских лекций было перевоспитание, то есть он участвовал в программе перековки, которая действовала и на БАМе. Он выражает досаду: «Какой черт я буду перевоспитывать этих коблов, тратить силу и здоровье, трепать нервы, когда они не понимают человеческой речи» (ЧИ 169). 1–2 октября он подводит итог этой своей деятельности: