У Штайнера воля к выживанию как будто бы служит единственной цели – после этих 7000 дней принести свидетельство. В других текстах этот свидетельский долг тоже упоминается в качестве фактической мотивации взяться за перо, сообщают даже о «навязчивом стремлении» писать, сопровождающем соответствующее «желание». Штайнер хотел исполнить этот долг отчетности для того, чтобы вразумить своим свидетельством ослепленных сталинизмом однопартийцев. Солженицын проявляет себя упорным просветителем, но также и заступником тех, кто, так и не взяв слово самостоятельно, поделился своим опытом с ним. Гинзбург открыто говорит об уже упомянутой пройденной (прямо-таки образцовой) трансформации, одновременно стремясь предоставить информацию в политической ситуации, не допускавшей публичного знания о лагерях. Постепенно Гинзбург превратилась в авторитетного историка, встречи с которым искали, которому задавали вопросы[404]. Свою роль свидетеля она, как уже сказано, подкрепляет надежностью собственной памяти.
Надежда Мандельштам относится к памяти скептически, не доверяя и самопровозглашенным очевидцам: в «Воспоминаниях», этом проницательном анализе сталинской эпохи и последующего двадцатилетия, она говорит о смешении фактов и вымысла, подразумевая прежде всего возникшую вокруг Мандельштама легенду с разными ее гранями. Она отвергает – за единственным исключением – все так называемые свидетельские показания выживших, якобы присутствовавших при смерти Мандельштама. От подобных воспоминаний она требует подробностей, которые можно было бы расценить как косвенные доказательства. Скепсис, подобный высказанному ею, представлен и в контексте освенцимских процессов[405].
Согласно этому скептическому дискурсу, коллективный нарратив определяется лишь представлениями (а то и вовсе фантазиями) о воспоминаниях; это оправдывает сомнения в истинности заверений, что нечто было пережито в действительности[406]. Контраргумент же таков: тот факт, что на посвященных Освенциму процессах нередко возникали проистекавшие из «ложных» воспоминаний противоречия в показаниях жертв и свидетелей, не означает, что события, жертвами которых они стали, не имели места. Разные версии опыта вращаются вокруг фактического ядра, не нанося ему ущерба. Бесспорен след страдания, который, по выражению Рейнхарта Козеллека, «въедается в плоть и умирает вместе с ней»[407]. Каждый выступает свидетелем собственных страданий, пережитых унижений, побоев, голодных отеков, обморожений.
Как читать эти тексты? Точность и взвешенность описаний определяют и оправдывают способ прочтения, предполагающий погружение в текст даже тогда, когда речь идет о понимании процессов и событий, о которых у нас нет никаких предварительных знаний и которые не с чем сравнить.
Мы узнаем о местонахождении и размере лагерей, о расположении учреждений, о (скудной) барачной обстановке, о нарах с соломой или без нее, о печках или их отсутствии, парашах и их опорожнении, о предметах одежды и их потере, о строго нормированной выдаче каши, баланды и хлеба, о маршах и пересекаемой местности, о перекличках на морозе, о наказаниях в виде расстрела, или выставления напоказ обнаженного тела, или нескольких дней в изоляторе без еды и воды, о напоминающих пытки допросах, членовредительстве, работах в золотых, медных, никелевых рудниках, в лесу, на строительстве БАМа, о слишком тесных тюремных камерах, о перевозках в вагонах, где почти нечем дышать, о санчастях, о смертях от холода, голода, изнеможения, от собственной руки, от рук солагерников, о кражах, изнасилованиях и людоедстве. Мы получаем портреты следователей, охраны, уголовников, врачей и солагерников. Несмотря на «неправдоподобность» описанного и вопрос, которым Гинзбург и сама задавалась впоследствии («Неужели такое мыслимо? Неужели это все всерьез?»), такое прочтение не оставляет сомнений в искренности отчетов. Кроме того, доказательная сила вытекает еще и из совпадения данных в разных текстах, авторы которых не могли ссылаться друг на друга.
Это совпадение обусловлено неизменностью тематики, не зависящей от разного субъективного восприятия лагерной действительности и разной формы, придаваемой этому опыту. При всех стилистических различиях сравнительное чтение лагерных текстов обнаруживает почти идентичные, как бы подчиненные одним и тем же формулам описания и оценки процессов и событий, – что позволяет говорить о «лагерной топике». Выясняется, что одинаковый опыт приводит к почти одинаковому способу письма об общей для всех реальности лагеря: о хлебной пайке, качестве ежедневной баланды, гигиенической обстановке, вшах и клопах, об обладании (или о необладании) посудой, ватником, парой валенок, о выполнении или невозможности выполнения трудовой нормы, поведении охраны, об угрозе со стороны уголовников. При сопоставительном чтении свидетельство как бы (дополнительно) верифицируется этой своего рода коллективной топикой, которая связывает тексты о ГУЛАГе не только между собой, но и с текстами о холокосте[408]. Она не только составляет квинтэссенцию лагерной действительности, чья реальная основа не может вызывать правомерных сомнений, но и позволяет нам, которых это не затронуло, попытаться реконструировать историю лагерей. Пострадавшие же, напротив, упорно сетуют на то, что в полной мере их опыт не передают ни воспоминания, ни письменные тексты. Солженицын подчеркивает это следующим «вердиктом»: «Оттого: все, кто глубже черпанул, полнее изведал, – те в могиле уже, не расскажут. Главного об этих лагерях уже никто никогда не расскажет» (СА II 6). Одним из первых примеров твердой готовности свидетельствовать служат «Записки „вредителя“. Побег из Гулага» бежавшего с Соловков Владимира Чернавина. Там сказано: «Судьба помогла мне бежать, и она накладывает на меня долг говорить от лица тех, кто погиб молча». И в части I под названием «Время террора»: «Я говорю о себе только потому, что другие говорить не могут: молча должны они умирать от пули чекиста, идти в ссылку без надежды вернуться и так же молча умирать». Это дважды упомянутое молчание Чернавин провозглашает мотивом своего письма, тем самым предвосхищая более поздних авторов, однако сильнее, чем последователи, подчеркивая молчание в смерти или смерть в молчании; трудно сказать, насколько сознательно он избрал эту конструкцию («молча умирать»).
Правомочна ли эта роль свидетелей, то есть вправе ли пишущие выступать настоящими свидетелями, становится философским вопросом, если принять во внимание тревожащее возражение Примо Леви, что лишь «канувшие», i sommersi, суть настоящие свидетели, то есть те, кто познал бездну, достиг дна и не выбрался, чтобы поведать об этом:
Повторяю, не мы, оставшиеся в живых, настоящие свидетели. К этому неудобному выводу я пришел постепенно, читая воспоминания других и перечитывая свои собственные, от которых меня отделяют годы. Мы, выжившие, составляем меньшинство, совсем ничтожную часть. Мы – это те, кто благодаря привилегированному положению, умению приспосабливаться или везению не достиг дна. Потому что те, кто достиг, кто увидел Медузу Горгону, уже не вернулись, чтобы рассказать, или вернулись немыми <…> (Л III 68).
К этому выводу о том, что свидетельская роль подобает лишь погибшим, Леви приходит, перечитывая собственные тексты и тексты других выживших, i salvati. Тем самым он задним числом отрекается от свидетельского аспекта своих лагерных текстов, которые мы – вопреки ему – прочли как свидетельства.
Перифразируя и заостряя мысль Леви, согласно которой об опыте подлинной безвозвратной гибели невозможно свидетельствовать, Джорджо Агамбен превращает ее в теорию «не-свидетельствуемости», в центре которой находится язык:
